Вырванное сердце
Шрифт:
– Кто же умер на этот раз, чего-то я по радио ничего не слыхала. Ученый али артист какой? – отмахнулась от непутёвого сына женщина. – Так они каждый день умирают, что же теперь, алкоголиками всем стать?
– Да нет, умер пустой человек. Но весь вопрос, как умер! Ведь не своей смертью. Повесился в гаражах, в своей голубятне. Да ты его хорошо знаешь, он же из нашего двора.
Расчёт Андрея был прост. Он знал, что такие подробности должны вызвать у старых женщин жалость к жертве обстоятельств, а уж там и до поминальной стопки рукой подать.
– Кто повесился? Чего ты мелешь? – с недобрым предчувствием произнесла Митрофановна.
– Стограм, кто ж ещё. Сегодня только утром его с петли сняли.
Мать охнула, словно потянула не по силам нагруженную сумку. Прикрыла рот рукой. Было похоже, что она боится, что вслед за первым звуком прорвётся что-нибудь ещё. Глаза у неё сузились, как будто она хотела увидеть лицо сына отчётливее, ближе. Рука протянула сыну только недавно отобранную чекушку водки.
– И мне плесни глоток.
Андрей опешил от неожиданности. Нет, он знал, что мать терпимо относится к традиции пить на похоронах. И даже его опьянение, полученное на поминках, воспринимает спокойнее и терпимее, чем на свадьбах и днях рождения. Но то, что захочет выпить с сыном!..
– Я что, в сказке? Айн момент. Может, и бабе Зине накатить, чтобы кровь разогнать?
Привставшая на кровати больная кивнула, подтверждая готовность выпить. Мужчина моментально бросился за соответствующей посудой. Принеся из кухни три кофейные чашечки, Андрей быстро распределил водку, словно боялся, что мать в любой момент передумает, и первым выпил свою порцию.
– Земля ему пухом! – произнесла Царькова и, с тревогой посмотрев на Митрофановну, также сделала глоток, закашлявшись.
Мать Андрея глотнула, в свою очередь, крякнула, утерла рот рукой. Повисла тишина. Непонятная и непривычная и оттого кажущаяся молодому человеку неестественной, но в то же время приятной. Словно он попал в другое жизненное измерение. В параллельный мир. Где можно предаваться своей пагубной страсти, не боясь гнева матери. Где она его не только не осудит, но и поддержит, как настоящая любящая мать.
«Надо же. Жил человек – только землю коптил. Ни толку от него, ни проку. Пьянь беспробудная. И кончил не по-людски… А поди ты, из-за этого висельника я с мамкой выпил водки. Хе-хе. Хоть этим пользу принёс».
Он посмотрел на мать и бабу Зину, не понимая их такой чрезмерной печали. Ну, помер и помер. Пускай даже так. Ну и что? Чего теперь, сидеть сычом надутым? Ему же, наоборот, было весело и хотелось праздника. Такая вседозволенность когда ещё будет?
– Ну, я-то ладно, бухал с ним иногда, а вы-то чего так взгрустнули? Вам-то он с какого бока? – решил разобраться в непонятном для себя поведении женщин мужчина.
– Нам-то ни с какого,
Голубь захлопал крыльями, привлекая к себе внимание людей в комнате. Он словно аплодировал её словам.
– Не выдержал мук похмельных, – подытожил Андрей. – Вот, мать, что бывает, если не дать опохмелиться. Может, ещё одну чекушку раскатаем?
Митрофановна, ни слова не говоря, протянула сыну ещё одну четвертинку водки.
– Ну вот, и жизнь стала налаживаться, – и вовсе разомлел от материнской доброты мужчина. – И никакого конфликта поколений. Просто библейская идиллия.
«Это ужас что происходит! И что Дарья? Как всегда, думает молчком отсидеться? Или с духом собирается?.. И голубь этот несчастный о стекло бьётся, словно душа покойного внутрь просится. Может, сказать, чтобы его Андрюшка прогнал, а то кажется, что эта птица не в стекло, а в мою черепную коробку долбится». Зинаида Фёдоровна, погружённая в свои мысли, к радости Андрея отказалась от предложенной им очередной порции алкоголя. Поэтому сын Митрофановны наполнил свою кофейную чашку до самых краёв. Поднёс ко рту.
– Вот ведь метаморфозы какие происходят! И чего эта пьянь тянула столько времени? Давно была пора «галстук» накинуть. – Мужчина хмыкнул и стал крупными глотками пить сорокаградусную жидкость.
– Перестань насмехаться над отцом своим!
Это прозвучало как гром среди ясного неба. Даже для Царьковой, которая знала эту их семейную тайну много лет. Даже она, которая ожидала в любое мгновение нечто подобное от своей старой знакомой, и то вздрогнула от испуга. Андрей же и вовсе подавился на полпути и долго откашливался водкой, не способный произнести и слова.
– Над кем? – утирая выступившие слёзы, сказал первое, что смог произнести он, когда вернулась способность говорить.
– Отец он тебе родной. Стограм этот. То есть Митрошин Сергей… кажется… Андреевич… Тебя в честь его отца назвала.
– Какой, в жопу, Митрошин?! Я же всегда был Нужняк! – Казалось, что мужчина протрезвел, и теперь пристально всматривался в пожилых женщин. – Вы что, смеётесь надо мной?
– Нужняк – это моя девичья фамилия, – выдавила из себя Митрофановна.
– Мать, ты так не шути, Стограм не может быть моим отцом. Баб Зин, скажи, что вы меня разыгрываете!
Андрей искал в лицах женщин малейший намёк на шутку и не находил. Мать виновато отводила взгляд, а Зинаида Фёдоровна смотрела на него с жалостью, как обычно смотрят на несчастное, замученное животное, например, несправедливо побитую собаку. Андрей непроизвольно, против своей воли, уже начинал разматывать назад свой жизненный путь, вспоминая этого невзрачного и совершенно чужого для себя человека. И ему становилось страшно. И ещё захотелось завыть. От безысходности и злости. Он попытался посмотреть матери в глаза, но так и не смог поймать её взгляд.