Вышел месяц из тумана
Шрифт:
«Среди прочих кандидатов…» Я, положим. И вот тогда-то, когда Аня увидит, как ухлестывает за мной эта, судя по всему, роковая особа, — Аня, пережившая горечь утраты… Это даже правдоподобно! И элегантно с точки зрения сюжетосложения: треугольник четвертой главы, вершиной которого была Аня, преображается в новой главе в треугольник, вершиной которого оказываюсь я! Таким образом получается ромб, присоединяя к которому еще один смежный треугольник с двумя новыми вершинами (Галик — Тамара), мы получим еще более любопытную фигуру, после чего развернем ее в пространстве, добавим новую грань (Галик + его молоденькая пассия) — и в результате получим законченный тетраэдр, или — пирамиду, у входа в которую — грозным эпиграфом — посадим (или
— Кто утром — на четырех ногах, днем — на двух, вечером — на трех?
А что? Я как литконсультант пользую не одних графоманов. И — бывает, благодарят!
Когда на водоросли наступаешь, они источают запах моря — йода, вернее.
Посмотрим! Сюжет — он на то и сюжет. К счастью, мы не у Кафки в гостях. Это Кафка себе мог позволить сказать: человек, особенно в молодости, преувеличивает вероятность развязок. Мы хотим, чтобы ружья стреляли! (А удавки давили? Но ведь я здесь… Я путник. Я путейный смотритель. Скорее рассматриватель даже. Вот, ракушку увидел. Могу наклониться и подробно живописать!)
Голоса не слышны. Издали кустарник казался пониже. Нет, с меня ростом! Голые ветви в колючках… И не понять, полосой он здесь тянется или массивом… Как будто бы и голоса! Надо брать, очевидно, левей.
Находку порву. На мельчайшие кусочки! Лидия какая-то с людоедским оскалом. Блеф. Глупо клевать на такую наживку.
Но если все-таки так… Аня сразу переберется ко мне. Постоянное присутствие живого человека ей будет необходимо. Свой тыл в коммуналке не сдаст — слишком дорого дался. Я соглашусь на этот тошнотворный перевод с дюжиной трупов и бессчетностью коитусов (коитус, ergo sum?)… Плюс Анюшино скромное жалованье и генеральский паек. Минус мой долг Катерине за половину жилплощади. Плюс Анютины загулы по подругам и мое удивление, переходящее в крик: для каких таких нужд ей нужна эта комната, почему нам не съехаться?.. Плюс-минус ее всегдашняя готовность за четыре минуты сложить чемодан: сам видишь, дорогой, для каких таких нужд! Ведь если Тамара уйдет от Всеволода… Эту линию автор, наверное, тоже пока имеет в виду. Он, возможно, еще не решил, он не знает — вот что!
Негромко — за кустарником — только голос и смятка из слов.
— Говорю вам! Он сам придет! — женский — внятно и хрипло. — Если это в принципе — он!
— А больше и некому! — гундосый мужской. Там Семен и Тамара!
— На корыте! — Анюша! Там Анюша еще! — Это в его стиле! Но он мог не увидеть, что здесь костер!
Я, Анюшенька, дым увидел. И пришел на него.
— Геша, сходим?
Я не вижу ее! И она вряд ли… Не может она меня видеть! Неужели почувствовала, что я здесь?
— Аня.
Тишина. Очевидно, я сказал это слишком негромко, чтобы…
— Если хочешь, пойдем, хотя лично я тоже согласен с Тамарой! — На автоответчике вот такой же чужой и корректный голос — мой: «Говорить начинайте после сигнала».
Я там с ними! И нам там славно. И ждут там, стало быть, не меня.
Анюша, конечно, надулась. Молчит!
— Геннадий, постойте! — (Это значит, я встал! и Тамара мне вслед?): — На полуслове! Кто же так рвет повествовательную ткань? Я закончу — вы зафиксируете…
— Читатели обчитаются, — умильно — Семен.
— Севка заблудится, — мрачно — Аня.
— Вы помните мою последнюю фразу? Значит, это пойдет прямо к ней встык: я оказалась заложницей своей собственной порядочности. Я пошла на это ради еще не рожденного ребенка — его ребенка! Не без мучительных колебаний и, да, скажу и об этом: не без некоторого отвращения! Геннадий, пусть вас не шокирует моя сверхоткровенность…
— Мы все здесь поставлены в похожее положение. — Я — и каким же извиняющимся тоном!
— Я никак не могла смириться с тем, что должна принять его из объятий другой! Моего, мной вылепленного мальчика! Я довольно обстоятельно в свое время и в своем месте
— Томусенька, не томи! — Семен там прихлебывает что-то; из родника? — А то читатели звонят и спрашивают: будет ли продолжение и как в дальнейшем сложилась судьба Галика и Тамары?
— Я пью. Ты жаждешь. Сговориться — тщетно.Нас десять лет, нас сто тысячелетийРазъединяют. — Бог мостов не строит…Лучше бы я в те дни твердила молитву. Но я твердила Цветаеву!
И какое-то перешептывание. Я не слышу! Тамаре оно ничуть не мешает. И, значит, не я там отвлекся. Наверно, Анюша с Семеном.
Тамара же:
— Роль его матери на этом этапе наших отношений — не последняя, странная, в чем-то зловещая роль! Разберемся подробней. В свое время ее ко мне ненависть-ревность не знала границ. Чтобы не повторяться, напомню только эпизод, описанный выше — историю на волейбольной площадке, где Валентина меня поджидала с учителем физкультуры, и ужасную сцену на нашей лестничной площадке, учиненную к тому же в присутствии Всеволода. Однако решимость Галика, вполне мимолетная, как оказалось в дальнейшем, связать свою судьбу с девочкой, мать которой дважды пытались лишить родительских прав, одним словом, с потомственной алкоголичкой, в корне изменила мои отношения с Валей. Теперь, когда девочка забеременела, а она решила во что бы то ни стало расстроить этот брак, все свои надежды она связала со мной. Но я-то об этом — ни сном, ни духом!..
— Сев-ка-мы-тут! — дуэтом, громко, Анюша и Семен. — Три-четыре. Сев-ка! Мы-тут! — с петухами и визгом.
— Конечно, мы обе видели Галика с его разносторонними гуманитарными способностями студентом: она — юридического, я — философского факультета. Итак, Валентина позвонила и сказала, что ей необходимо поговорить со мной. К тому времени мы были уже с ней, как говорится, первые подруги. Я ответила, что после второго урока у меня есть окно и я могу к ней заскочить — была суббота. Она сказала: «Тамара, я знаю, как ты любишь мои пельмени. Можешь не завтракать!» Хорошо. Прихожу. Дверь открывает Галактион! Но он-то уже жил у так называемой невесты! Сухо говорю: «Ты здесь?» — «Мать велела принять сантехника». — «А сама она где?» — «На комбинате — какая-то авария». — «Как себя чувствует Лариса?» — «Как пьяная актриса. То ломает руки, то блюет». И вот говорим мы с ним в дверях эти слова, оба никак не можем справиться с нахлынувшей дрожью, оба понимаем, что мы давно уже чужие люди… Он за эти полтора года невероятно возмужал. Я вдруг спохватываюсь, что я-то, следовательно, постарела! Почему-то говорю: «Ты как-то осунулся». И получаю в ответ: «Ты тоже!» Звонок.
— Пора на урок, — зевает Семен.
— Звонок телефона! Он идет в комнату. А я, вместо того чтобы хлопнуть дверью, иду за ним — из одной только вежливости — сказать «до свидания». Тут необходимо одно уточнение: через час мне предстояло войти в олигофренический девятый «В», собранный из отбросов соседних школ, и объяснять образ Болконского и историю его разрыва с Наташей. Дети и прежде с трудом воспринимали этот материал. Но для нынешних любой психологизм — китайская грамота. И вот! Я с этим проснулась, с этим ехала — с этим и вошла в их гостиную, когда Галик уже отвечал кому-то: «Ее нет дома». Вошла и говорю: «Ты понимал, почему Болконский не смог простить Наташу?» Уж поверьте! Без всякой задней мысли! И вдруг он падает передо мной на колени и целует мои грязные сапоги! Не снимать же мне их было, ведь я — на минуту! Я тяну его вверх, а он только теснее прижимает к ним лицо и говорит: «Ударь или скажи, что простила!» Вот, Геннадий, такая история. Надеюсь, что это хоть чем-то поможет всем нам!