Вышла из круга
Шрифт:
«Я обниму ее, – подумал он, густо краснея, – и если она ничего не скажет, значит мне все можно».
Он идет с ней очень медленно, обняв ее одной рукой за талию, и с волнением говорит:
– Я люблю вас! Ах, нет, эти слова я много раз повторял в своей жизни… Вот я говорю другим тоном, – и он изменил свой голос, – «я томительно люблю вас», это то, что я чувствую. Я люблю вас за то, что вы заставили меня полюбить себя… Ведь я никогда еще никого не любил, как ни странно покажется вам мое признание… Я бесконечно благодарен вам. В этом –
Какая-то дверь раскрывается перед ней… Может быть, пропасть?
Она наивно и несмело делает шаг назад и тотчас покорно входит, потому что он поцеловал ее, потому что он просто, как свою, обнял ее…
…Она лежит на кровати и кажется Савицкому большой птицей… Розовые руки ее, открытые до плеч, точно розовые крылья. И оба думают и чувствуют разное.
Она слышит торжественные, спокойные звуки моцартовой фантазии: трам-там-там, я сделала непоправимое, я сделала непоправимое, непоправимое… И опять то же, но уже очень глубоко: трам-там, непоправимое.
Он стоит и думает с удивлением: «Так вот какая она. Сейчас я стану на колени… Но как же так? Я бы снял тужурку, но мне ее стыдно… Я потушу электричество… О, какая радость ждет меня сейчас!»
…Снова горит электричество. Елена лежит на кровати, устремив взгляд в одну точку, и беззвучно плачет. Савицкий, с опущенной головой, взволнованный, ходит по комнате…
Изредка он останавливается, взглянет на нее… и ему жаль ее сердца, и чувствует, что она стала ему еще милее и дороже.
И опять он ходит от дверей к окну и обратно и думает о том, как все вышло гадко, нехорошо, точно с девушкой. Вместо восторгов, забытья, упоения, было мучительно и грустно. Все время она молча плакала, и, уже принадлежа ему, была такая же далекая, незнакомая, необыкновенная, как всегда. Зачем же это нужно было?
Он подошел к ней, взял ее руку, – ее розовое крыло, – почтительно, нежно поцеловал и сказал:
– Простите меня.
И тотчас Елена засуетилась, застыдилась, покраснела и едва слышно шепнула:
– Оставьте меня одну.
…И вот она одета, опять в передней, – протянула руку Савицкому. Если бы он был ее мужем, она бы ему сказала:
– Скорей, скорей отсюда!.. Всего один час провела я здесь, а мне кажется, что я перешагнула вечность… Миллионы верст отделяют меня от прошлого.
Но этого нельзя сказать, и она говорить ему, слабо, виновато улыбаясь:
– Я… причинила вам беспокойство… Простите меня.
– Я провожу вас, – предложил Савицкий, но что-то уже мешает ему сказать ей:
– Вы стали мне бесконечно дороги… Если бы вы знали, как мне сейчас стыдно…
– Нет, я пойду одна… Поцелуйте меня еще раз…
Ее уже нет в комнате… Савицкий все стоит у двери и, не слыша своего голоса, говорит, повторяет:
– Прощай, милая, необыкновенная, странная женщина, прощай!..
В столовой темно… Заснули два стула, на которых должны
«Тихая, теплая ночь, ушли туманы, и небо нежное. Мир полон загадок, полон чудес, – не понять его никому».
Елена стоит у окна гостиной и думает: «Тихая, светлая ночь, ушли туманы, и небо нежное..».
Так же спокойно, как она пошла к Савицкому, подчинившись неизбежному и нужному, так же спокойно пошла она к смерти и, как там, беззвучно заплакала, увидев ее.
«Я увидела свет, – сказала она себе, – и разбилась об этот свет, и я рада, – рада, потому что мне не нужно мое благополучие, потому что я не хочу ходить во тьме. Я поняла что-то, чего никто понять не хочет, и перестала нуждаться в любви, в людях, и оттого я так безмерно счастлива. Почему же я плачу?»
Точно так же, как она скрыла от Ивана, что идет к Савицкому, так же скрыла она от него, что собирается умереть, и смерть не мучилась с ней, как не мучился с ней Савицкий.
Переступив во тьме порог гостиной, она вдруг поняла, что умерла давно уже, с той минуты, как отвернулась от людей, вышла из круга…
…Вот шла она, беззаботно играя, шаля, и вдруг потеряла самое ценное, без чего человек не может жить – правду… Как это случилось? Шла, играла и незаметно уронила. То, что потом было с ней – и ее старание отдаться детям, и мысль о том, что ей все можно, и Глинский, и мечты о больших преступлениях, жизнь козявкою у моря, чувства к Савицкому, жертва своей любовью к Ивану, – все она делала только для того, чтобы закрыться от бездны, вернуть себе прежнюю правду.
«Да, так, – думала она, – да, так!»
…Вся в огне радости и томлении, и тоске, стоит Елена у окна. «Мир полон загадок…» – и как жаль, бесконечно жаль Ивана. Вот тут, в этой комнате, она будет лежать, а он будет плакать и спрашивать: «Зачем ты это сделала, Елена, – я не понимаю?» И дети, испуганные, с красными от слез глазами, войдут и припадут к ней…
«Если бы она была послушной и ходила во тьме осторожно, как учили пророки и учителя жизни, она бы не оступилась. А она не послушалась, на минуту вышла из круга, и – погибла..».
И она заплакала оттого, что дети спят и никогда не узнают о ее страданиях, что нельзя пойти еще раз поцеловать их, постоять перед ними на коленях, пробраться к Ивану и прикоснуться губами к его руке. И еще о том она плакала, что так дурно сложилась ее жизнь…
И хочется ей вырваться из чьих-то рук, побежать в детскую, в спальню, сказать что-то нужное, важное, выплакать самые горькие слезы свои, – но… «Она» уже пришла, стоит в углу, торопит и как бы говорит;
– Иди, иди!
Малиновый длинный шнурок, раньше служивший жизни, змеится в руках… и… всепримиряющая смерть!..