Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве
Шрифт:
К середине дня мощный ровный норд-ост, который байкальцы называют баргузином, так как он дует из Баргузинской долины, развеял пелену тумана, открыв величавую панораму славного моря и хребта Хамар-Дабан. Склоны его в лучах не по-осеннему яркого солнца подернуты желтизной лиственниц, берез, зеленью сосен и кедров, а ниже полыхают багряные костры увядающей черемухи.
В Боярске он запряг свою лошадь в сидейку и, несмотря на поздний час и наплывающие с запада тучи, решил подняться на Хамар-Дабан, чтобы заночевать в
В узкой пади, круто идущей вверх, сразу же стало сумрачно. Глухо журчали холодные струи неугомонной горной речушки. Перестук копыт, громыханье колес о камни и коренья далеко разносились в настороженной, тревожной тишине. Лошадь, поначалу шедшая довольно бодро, вскоре притомилась, от ее боков повалил пар. Временами, учуяв какого-то зверя, она испуганно фыркала, прядала ушами.
— Ничего, — успокаивал ее и себя Бестужев, — у меня есть пистолет. Только вот не завались, а то улетим вниз…
Когда стало совсем темно, умная лошадь, осторожно перебирая копытами, все же находила дорогу, местами нависающую над самой пропастью. На крутых подъемах он соскакивал с сидейки и подталкивал ее сзади.
Поднявшись на перевал, он увидел, что небо стало проясняться. Не доезжая до избушки, он свернул вправо, к месту, где все обычно останавливаются днем — уж больно красив отсюда Байкал. Привязав лошадь к дереву, он прошел к «дивану», как проезжающие называли большую колоду у самого обрыва к озеру.
В просвете облаков появилась луна, осветив гладь ночного Байкала. Сверху хорошо видно, как холодные струи воздуха, стекая из таежных падей, на глазах превращаются в белые полосы тумана, расплываясь по воде вихреобразными спиралями. В книге Гумбольдта «Космос» или еще где-то он видел нечто подобное на рисунках, изображающих звездные системы.
Западный берег Байкала скрывался во мгле, и Бестужеву казалось, что он сидит не над озером, а у бескрайнего моря вечности и приблизился к тайнам мироздания. Но что ждет его в ближайшее время? Где найти кого-нибудь вроде Ленорман, которая точно предсказала судьбы Наполеона, Рылеева, Полины Гебль?
Ровный ветер гнал облака, все более расчищая небо. Звезды засверкали такие яркие, крупные, что казалось, будто видны даже лучики, которые как бы вспыхивают на них, и оттого звезды дрожат, мерцают, пульсируют, словно подавая друг другу какие-то сигналы. А что, если звезды — души умерших людей? И потому «звезда с звездою говорит»?
«В небесах торжественно и чудно», — тихо прошептал он и почувствовал, как дрогнуло сердце. И вдруг из глубин вечности послышался звонкий детский голос:
— Ринальдо! Пробоина у Полярной звезды!
Вздрогнув, он поднял голову и увидел у Большой Медведицы огромную хвостатую звезду — комету. Она появилась на небосводе несколько дней назад, но из-за иллюминации в Иркутске казалась гораздо меньше, чем сейчас.
Но стоит ли бояться ее? Может, она — предвестник добра, счастья, больших перемен в жизни людей, судьбах страны?
И вновь на границе двух бездн — звездного неба и ночного Байкала, послышались неясные голоса, мелодии. А вот более отчетливо — звуки «Пассакальи», затем пение Анеты: «В час, когда мерцанье звезды разольют…» И вдруг снова отчаянный детский крик: «Тонем! А-а-а!» Мишель и Саша изо всех сил налегли на весла и выгребли к… набережной у памятника Петру. Сколько людей вокруг! Кирасиры, солдаты в киверах с ружьями. Рылеев обнимает брата Николая: «Последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы!..» И тут — вспышки, гром пушек, свист картечи, кровь, трупы… Лед Невы, полынья…
И перед Бестужевым чередой прошли образы погибших и тех, кто остался в живых. Но как мало — единицы соратников здесь, в Сибири. Кроме Бестужева — Раевский, Горбачевский, Завалишин, Луцкий. Десятки похоронены по обе стороны Байкала. А многие уехали в Россию — Волконский, Пущин, Трубецкой, Оболенский, Нарышкин, Штейнгейль… И они канут в бездну.
Но нет, не канут, а вознесутся звездами и будут вечно сиять над Россией, посылая потомкам «и чувства жар, и мыслей свет, высоких мыслей достоянье…»
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Последние годы жизни Михаила Бестужева — сплошная цепь лишений и страданий. Иркутские купцы так и не вернули денег. В 1863 году умер его сын Коля, через три года — жена Мария. Дочь Леля, жившая тогда в Москве у теток, умерла месяц спустя, сразу после страшной вести о смерти матери. Под этими ударами Бестужев, как говорили соседи, «всему попустился, ни во что не вникал». Хозяйство вели Лушниковы, лекарь Кельберг и казачий офицер Игумнов.
В 1867 году, покидая Сибирь, Бестужев разыграл в лотерею, а фактически раздарил все хозяйство — дом с мезонином, два флигеля, баню-обсерваторию, кузницу, мастерские. Большинство книг библиотеки забрал кяхтинский градоначальник А. Деспот-Зенович, но денег не заплатил.
Селенжане устроили в честь Бестужева молебен в церкви, прощальный обед. Поклонившись могилам брата Николая, жены, сына Коли и Константина Торсона — того, кто принял его в общество, Бестужев сел в тарантас, взял на руки трехлетнего сына Сашу, усадил рядом семилетнюю дочь Машу. «Уезжая, Михаил Александрович сильно плакал, — вспоминала в 1926 году Жигмит Анаева, бывшая служанка Бестужевых. — „Живите, не забывайте“, — говорил он на прощание… Это были бог, а не люди».
Петербург родил его, а Москва дала последнее убежище.