Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве
Шрифт:
«Прелюбопытные рассуждения, — подумал Бестужев. — Но Муравьев не учитывает того, что печать — палка о двух концах. Однако же долго еще гласность в России будет трубою, которую будет затыкать такой вот капельмейстер в мундире».
Муравьев собрал только что пришедшие номера «Колокола» и начал укладывать их в шкаф. Пока он возился там, Бестужев увидел на столе список представленных к наградам за Айтунский договор. В начале четко видна цифра 220, затем — названия орденов разных степеней Святого Владимира, Святой Анны, Святого Станислава,
Вернувшись к столу, Муравьев понял, что Бестужев увидел список, и высказал сомнение в том, что в Петербурге одобрят такое количество награжденных.
— Не знаю, как Горчаков, но другие чиновники министерства иностранных дел ох и скупы на награды! Грешным делом хотел и вас включить сюда, но понял, что это невозможно…
Удивлению Бестужева не было предела. Неужто и впрямь было так или Муравьев придумал это сейчас? Этого ему никогда не узнать.
— Извините, Николай Николаевич, есть у меня небольшая просьба, но она не связана с этим, — он кивнул на список.
— Опять печетесь о ком-нибудь? При каждой встрече вы хлопочете за других, а у вас-то как дела с расчетами? Как семья, дети?
— С расчетами небольшая заминка, но, думаю, раз решится, а нет, обращусь к вам…
Начав рассказывать о доме, об отъезде сестер, он вдруг почувствовал, что Муравьев хоть и смотрит на него, но думает о чем-то своем. Это обидело Бестужева, и он умолк.
— Простите, вы что-то сказали? — очнулся Муравьев.
— Хочу попросить за своего сослуживца Луцкого.
— Луцкого?.. А, это тот, что в Нерчинском уезде? Уж больно строптив — столько побегов.
— Но сейчас все в прошлом, он восстановлен в правах, однако с выездом сложность…
— Да, знаю. Детей наплодил… — Муравьев начал нетерпеливо барабанить пальцами по столу.
«Плохо дело», — подумал Бестужев, ломая голову, как бы изменить отношение Муравьева к Луцкому.
— Вы хорошо знаете меня и моих братьев, всегда уважали…
— Почему в прошедшем времени? И сейчас тоже.
— Спасибо. Так вот, во всех бедах Луцкого виноват я. Это был юный, горячий унтер-офицер, несмышленый, не имеющий понятий о жизни, политике. И аз, грешный, увлек его…
— А помните, я говорил, что бунт подняли юнцы?
— Я долго думал над вашими словами и теперь полностью согласен с вами, — мягко сказал Бестужев, в интересах тактики оговаривая себя. — Так вот, Луцкий — один из тех, кто сломал жизнь свою из-за меня. Можно ли что-то сделать для отъезда его семьи в Россию?
— Он восстановлен в дворянстве, но на семью это не распространяется.
— И у меня так будет?
— Не равняйте себя с ним. Одно дело — Бестужевы и совсем другое — какой-то там Луцкий.
— Николай Николаевич! Я очень прошу… — разволновавшись, он не мог найти нужных
— Ладно. Пусть напишет прошение, попробую содействовать, но учтите, совсем не уверен, что разрешат в Петербурге…
Не радость и облегчение испытывал Бестужев, уходя от Муравьева, хотя с таким трудом, кажется, сдвинул с мертвой точки дело Луцкого, а поющую боль в сердце и смертную тоску, граничащую с полным опустошением. Как все-таки страшно, когда судьбы людей зави сят от всесильпости не только государя, но и его наместников, которые могут одним росчерком пера, да что там — жестом, взглядом! — казнить или помиловать любого.
ПРЕТЕНЗИИ КУПЦОВ
Зимин и Серебренников восседали за большим столом, когда Бестужев вошел в контору. На этот раз Зимин был более сдержан, не шутил и не паясничал. Пожав руку, он указал на кресло с подлокотниками в виде двух топоров и дугообразной спинкой, на которой вырезано: «Тише едешь, дальше будешь». Рядом стояло точно такое же кресло, но со словами «На чужой каравай рот не разевай». Бестужев усмехнулся прозрачному намеку и сел напротив купцов. Зимин раскрыл папку и, кряхтя, вздыхая с похмелья, начал листать бумаги.
— Так-с… Мы внимательно изучили ваш отчет и, к сожалению, нам не все ясно… Начнем с путевых расходов. Что-то многовато ездили вы по Ингоде, Шилке в Уктыч, Бянкино и обратно…
— Вы же знаете, сплав задерживался, и не по моей вине. За строительством барж был нужен постоянный присмотр, приходилось ездить, гнать, торопить.
— Ну ладно, ладно, — снова вздохнул Зимин, — а вот карты Амура — целых десять рублей, оморочка — два рубля. К чему брать ее?
— Да она так выручала на мелководье! Без нее мы задержались бы еще на месяц!
— Теперь — квитанции за продукты, — сказал Серебренников. — Пароходу «Амур», Крутицкому… Это ясно. А вот Никифор Васильев. Кто он такой?
— Как вам сказать? — замялся Бестужев. — Это главарь банды, которая орудовала между Вирой и Биджаном…
— Ну и что?
— Мы уговорили их бросить грабеж.
— А мы-то здесь при чем? — не выдержав, вскричал Зимин.
— Генерал-губернатор в курсе дела, — спокойно сказал Бестужев.
— Хорошо, пока оставим это, — примирительно сказал Серебренников. — А вот расходы в Николаевске — билет в клуб, прислуга, какие-то вечера…
— Вы ведь жили у Казакевича? — вкрадчиво спросил Зимин.
— Да, но приходилось питаться, пользоваться услугами и в клубе.
Купцы с усмешкой переглянулись при этих словах.
— Теперь главная наша претензия, — Зимин нервно почесал бороду. — Мы с вами заключили договор на один год, с марта по март, а у вас — еще четыре месяца. С какой стати?
— А зимовка в Николаевске?
— Но кто вас держал там?
— Не кто, а что! Зима, бездорожье!
— Ну, знаете, — развел руками Серебренников, — всю зиму ездили курьеры.