Высоко над уровнем моря
Шрифт:
Сколько мы идем? Я никак не могу освободить запястье, схваченное резинкой рукава. Кручу им туда – сюда, и в щель между обшлагом и рукавицей тут же, словно боясь опоздать, набивается снег. Сколько идем? Какая, к черту, разница?! Идем и идем, мерно раскачиваясь под грузом навьюченного военного добра, до рези в глазах всматриваясь себе под ноги…
Встали.
Впереди слышу ругань нашего взводного. Ветер доносит до нас лишь обрывки его фраз. Кажется, кого-то тащат за веревку. Щербатый что ли, свалился? В снежном комке, из которого
Пользуюсь незапланированным перекуром и сажусь прямо в сугроб рядом с тропинкой. Точнее, откидываюсь на спину, потому что сесть тут невозможно. Умом понимаю, что делать этого не нужно – замерзнешь, но измотанному организму на это наплевать.
Ноющие, стертые ноги вытянуты вперед, каблуки надежно зарыты в слежавшийся нижний слой снега. Перед глазами – броуновское движение снежинок.
Через какое-то время с удивлением начинаю замечать, что их беспорядочный танец постепенно приобретает ритм. И вся эта мятущаяся пелена снега вдруг начинает кружиться в такт вальса Свиридова. Правильно, он так и называется: вальс из пушкинской «Метели»…
Метель. Как спокойно и уверенно она ведет свою партию, завораживая вихрем танца. И вот я кружу вместе с ней.
Странно, у меня получается, хотя раньше никогда не умел танцевать вальс. На выпускном вечере в школе задира и хохотушка Юлька подошла ко мне с необычным для нее выражением робости на лице и предложила первой парой, вальсируя, войти в банкетный зал. Я, к своему стыду, смог лишь помотать головой, пожать плечами и отделаться шуткой про гусар, которые не танцуют.
А теперь мне хорошо и спокойно: музыка уносит меня под белые мерцающие своды и Катя, Катюша, Кэт, моя студенческая любовь, протягивает руку.
"Из-за меня ты ушел из университета, – шепчет она мне, чуть задыхаясь от быстрого кружения вальса, – Чудак. Ты мне нравился. Ты просто спешил. Вы, мальчишки, всегда спешите…
…А я так рада была тогда, на улице, помнишь – в центре Москвы, на Никитской, когда мы столкнулись чуть ли не нос к носу. Неужели ты не смог прочитать это в моих глазах? Нет, ты был холоден и насмешлив: ведь за полгода перед этим я отвергла твою любовь. А ты не стал за нее бороться – значит, любил только для себя.
…А я… Я нарочно вышла замуж за этого Витю, чтобы отомстить тебе. Какими же мы были тогда дураками! Но все позади, давай танцевать. Обо всем забудем. Милый мой ершистый чудак, чудак…"
– Мудак! – кто сильно дергает меня за грудь, – Вставай, сука, замерзнешь!
Я с трудом разлепляю смерзшиеся ресницы и вижу перед собой злую и встревоженную морду Грача. В сознание с холодом, свистом ветра, болью в ногах и режущим светом пурги безжалостно врывается реальность.
Я ненавижу Грача за то, что он вернул меня сюда оттуда, где мы с ней почти поняли друг друга; где было так хорошо, где была ее теплая рука и вальс Свиридова.
Жесткая рукавица Вовки
– Очухался? – кричит он мне, – Ишак педальный, чуть не замерз! Чего улыбаешься, мудень?! Мамку во сне увидел?
– Катьку… – шепчу застывшими губами.
– Еще минут пять, – орет мой друг, – у тебя меж ног все в сосульку бы превратилось! Нужен ты был в таком виде своей Катьке!
– Да я ей в любом виде не нужен… – слова с трудом протискиваются между потрескавшихся губ.
Чувствую во рту соленую влагу. Десны, что ли, начали кровоточить?
– Чего ты там бормочешь?! – встряхивает меня за плечи мой несентиментальный друг, – Вообще нюх потерял!!! Сдох, как салага!
– Не сдох, а замечтался…
– Тогда подъем! Сейчас дальше пойдем. Щербатого из щели уже вытащили. Вот козел, на ходу успел ширнуться. Интересно, где наркоту взял? Тащился на автопилоте, развезло, вот и потерял ориентировку.
– Грач, я твой должник…
– Ты мне по жизни должен!
Опираясь на плечо Вовки, поднимаюсь на негнущиеся ноги. Колени подгибаются, онемели. Все, что ниже их, не чувствую. Чтобы избежать падения, обхватываю Грача за шею.
– Ты чо! – встревоженный Грач встряхивает меня, – Ноги отморозил?! Ну – ка, попробуй пошевелить пальцами!
Пробую. После третьей попытки мне это удается. Грач догадывается об этом по моей счастливой улыбке. Которая, со стороны, наверное, похожа на греческую маску: губы треснули, кровоточат. Прикладываю к ним снег и закрываю от ветра поднятым воротником бушлата. Непромокаемый капюшон поверх шапки не дает сыпаться белой крупе за шиворот, поправляю и его. Теперь можно и вперед…
– На, глотни кишмишовки, – Грач протягивает мне флягу.
Виноградный спирт обжег губы.
– Ничего… – улыбается мой кореш, у видев, как скривилось мое лицо, – Дезинфекция – вещь полезная.
Из метели, как черт из бутылки, вылетает наш взводный старший лейтенант Орлов:
– Не спать! Начинаем движение!
После этого он исчезает за поворотом скалы. Ветер срывает окончания слов лейтенанта, обращенных уже к тем, кто идет за нашей спиной, и мы слышим только:
– Не спа… Начинаем дви… Не спа… Уроды!
Снова шнур на поясе, «эрдэшка» давит на плечи, автомат привычно висит под правой рукой стволом вниз, трофейный пулемет перечеркнул грудь и ноги опять скользят по обледенелой тропе.
Идешь, как наш ротный наркоша Щербаков – на автопилоте. Ни чувства страха перед обрывающимся в каком-то метре от ног карнизом, ни холода беснующейся бури, пробивающего сквозь солдатский бушлат. Все утонуло в бескрайней усталости.
Шагаешь, автоматически ставя ногу в отпечаток подошвы впереди идущего. Хватаешься рукой за камень при очередном повороте, время от времени сплевываешь тягучую кровавую слюну через небольшое отверстие в поднятом воротнике – десны продолжают кровоточить, и – продолжаешь путь.