Высокое искусство
Шрифт:
Такие, например, выражения Шевченко, как «поросяча кров», «всi полягли, мов поросята», «Яременка в пику пише», кажутся Славинскому невыносимо вульгарными, и он уничтожает их одно за другим.
Великолепные по народной своей простоте две строки:
А я глянув, подивився,Та аж похилився! –Славинский переводит таким конфетным романсовым слогом:
Я взглянул, и горький ужас (!)Овладел душою: (!)Что тебе, красотке юной, (!)Суждено судьбою? (!) [276]276
М.
А когда Шевченко говорит по-народному:
То так утну, що аж заплачу, –переводчик, возмущенный таким «мужичьим» оборотом, переводит:
И песней загоралась грудь [277] .Эта загоревшаяся песней грудь демонстративно противоречит эстетике Тараса Шевченко, но что же делать, если всякое отклонение от пошлой красивости кажется переводчику вопиющим уродством, если при всем своем внешнем пиетете к поэзии Шевченко он лакирует и подмалевывает ее чуть не в каждой строке.
277
Там же, с. 164.
Шевченко говорит про старуху, что она, идя навестить своего заключенного сына, была
Чорнiше чорноi землi.Славинский превращает эту древнюю народную формулу – в две строки салонного романса:
И страшен был в лучах заката (!)Землистый цвет ее чела [278] .В сущности, он переводит не столько с украинского на русский, сколько с народного – на банально-романсовый. Небесполезно следить, с каким упорством производит он это систематическое опошление Шевченко. Шевченко говорит, например, с разговорно-бытовой интонацией:
278
М. Славинский, с. 138.
А Славинский даже эту разговорную фразу заменяет многословной пошлятиной:
Равнодушен стал я к жизни,К жизненной отраве,Равнодушно внемлю людям,Их хуле, их славе [279] .Сочинена целая строфа самой заядлой пошлятины исключительно ради того, чтобы заглушить живую интонацию, свойственную стилю Шевченко.
Казалось бы, чего проще – перевести такую простую разговорную фразу Шевченко: «i заспиваэ, як умiэ» («И запоет, как умеет»). Но именно простота-то больше всего ненавистна переводчикам школы Славинского, и он выкамаривает из этой фразы такое:
279
Там же, с. 122.
Можно себе представить, как при таком законченно пошлом вкусе Славинскому отвратительна фольклорность Шевченко. У Шевченко есть, например, жалобная народная девичья песня – предельно простая в строгой своей лаконичности:
Ой маю, маю я оченята,Нiкого, матiнко, та оглядати,Нiкого, серденько, та оглядати!280
Там
И вот каким фокстротом звучит эта песня в переводе Славинского:
Оченьки моиНегою горят, (?)Но кого огнемОбожжет мой взгляд? [281]Помимо искажений фольклорной дикции, какое здесь сокрушительное искажение фольклорного стиля. В подлиннике стиль гениально простой. Ни одного орнамента, ни одной хотя бы самой бедной метафоры. Даже эпитеты совершенно отсутствуют, и все три строфы по своей структуре геометрически правильны, имеют один и тот же трижды повторяющийся словесный чертеж:
281
М. Славинский, с. 241.
А Славинский с полным наплевательством к ритму и стилю Шевченко передает эти строки в духе той же цыганщины:
Ноженьки моиПляшут подо (!) мной,С кем же, с кем умчусьВ пляске огневой? [282]«Огневая пляска», «обжигающий взгляд», «очи, горящие негой», «мечта, горящая молодым сияньем», «грудь, которая загорается песней» – все это стандартная пиротехника цыганских романсов, в корне уничтожающая подлинно народный, подлинно реалистический шевченковский стиль.
282
Там же.
Именно этот стиль был так ненавистен Славинскому, что он буквально засыпал весь шевченковский «Кобзарь» сверху донизу заранее заготовленным хламом штампованных образов, таких, как «лазурные дали», «горькая чаша», «пустыня жизни», «золотая мечта», чтобы ни вершка этой замечательной книги в ее подлинном виде не дошло до русского читателя.
И при этом – патологическое недержание речи. Где у Шевченко слово, там у него пять или шесть. Стоит поэту сказать про декабриста царь воли, и вот уже Славинский захлебывается:
Царь мечты (?) и доли, (!)Царь поэзии, (?) великийПровозвестник воли [283] .И когда девушка говорит в «Кобзаре», что она хотела бы жить
Сердцем – не красою, –Славинский заставляет ее заливаться:
Не хочу я жить красою,Жажду испытать яЛаску нежную и сладостьЖаркого объятья! [284]283
М. Славинский, с. 80.
284
Там же, с. 76.
Возможно ли представить себе более злое насилие над художественным стилем Шевченко?
Конечно, кроме школы Славинского, были и другие исказители этого стиля.
Были и такие переводчики, которые во что бы то ни стало пытались представить Шевченко ухарем-кудрявичем, придав ему сусальное обличье камаринского доброго молодца.
Особенно усердствовал в этом направлении Мей. Стоило Шевченко сказать «земля», Мей переводил «мать сыра земля», стоило Шевченко сказать «горе», Мей переводил «тоска-злодейка» и всякую строчку, где заключался вопрос, начинал суздальским аль: