Высокое напряжение
Шрифт:
Хаиткулы налил себе чаю, поднес пиалу ко рту, стал дуть, остужая. Искоса посматривал на Хаитбаева.
Тот собрал все силы и донес все-таки пиалу до рта. Выпил залпом горячий чай. Пиала так и осталась в приподнятой руке, он молчал, мысли его витали бог знает где. Мутным взглядом посмотрел на Хаиткулы:
— Вот я какой… Если вы кому-нибудь укажете на меня: «Это мой отец» — вам ответят: «О, состарился, бедняга…» Вы, наверное, прожили легкую жизнь… — Он осекся, протянул пустую пиалу Хаиткулы. — Извините!
Хаиткулы выдвинул ящик
— Кстати, старики сейчас в городе?
— Хотите узнать, есть ли у меня родители?.. Да, у меня есть и отец и мать.
— Вы счастливый человек, Атабай!
— Зато отец и мать несчастные… Их проклятья пока не дошли до меня.
У пьяницы на глазах показались слезы, он закрыл лицо шапкой, которую держал на коленях, простонал:
— Чем так жить, лучше умереть.
— Того, кто делает несчастными родителей, и земля не принимает. Видно, родители по-настоящему вас еще не прокляли, жалеют. Чем смерти себе желать, лучше позаботиться, чтобы они не страдали за вас. Я думаю, не только они вами недовольны.
— Вы уже все знаете?
— Ничего. Я вас вижу второй раз. Мы давно вас ищем, но, кроме этого рисунка, у нас никаких данных о вас не было.
— Как же вы узнали, что у меня нет больше семьи, моей милой супруги, детей?
— После того, как посмотрел на рисунок. Все это написано на вашем лице.
— На лице? — Он, захлебываясь, глотал вторую пиалу чая. — Ничего на нем нет. И лица-то нет… Зачем вы, Хаиткулы-ага, сейчас сказали мне, что я счастливый? Зачем? Чтобы сделать меня еще несчастнее? Да?! — Хаитбаев, взвинченный до предела, почти крикнул: — Зачем копаетесь в моей душе? — и надолго замолк. Они молчали оба.
Хаиткулы хотел было предложить ему закурить, но не решился. Избитый прием, используемый для установления контакта, мог быть ложно понят — как обман, западня. Он сам вынул сигарету, закурил:
— Да, Атабай, ты счастливый парень. Говорю это не для того, чтобы бередить твои раны. Я вырос без отца, Атабай. Без отца. Поэтому и считаю, что ты счастливей меня. Теперь мы с тобой сами отцы. Но когда я вспоминаю, что вырос, ни разу не произнеся слово «папа», я снова чувствую себя сиротой. Это как рана, причем кровоточащая рана, и ее ничем не излечить. У тебя же другая рана, и для нее есть лекарство. Бросишь пить — будешь другим человеком. Мать, отец, жена, дети — все вернутся к тебе, им же нужна твоя любовь. Как обрадуется отец! Мне бы своего чем-нибудь порадовать, а я не знаю даже, где его могила. Твоя рана, Атабай, излечима. Поэтому я и сказал тебе, что ты счастливый человек. Я тоже счастливый, но мое счастье выщербленное с одного бока. Ты выздоровеешь, Атабай, я уверен, ты пригласишь меня когда-нибудь в гости полюбоваться твоими детьми.
Хаитбаев слушал его с поникшей головой. Когда Хаиткулы кончил, он, не глядя на майора, отозвался:
— Со мной никто так не говорил… Уже давно… Верно вы все говорите,
Он снова взял свой портрет и с тоской уставился на него.
Хаиткулы же чувствовал себя неловко. Сразу переходить к делу? После такого разговора? Хотя бы паузу сделать, чтобы естественно взять другой тон… Атабай сам пришел ему на помощь:
— Вы так долго меня искали, значит, была важная причина. Только, я думаю, у вас произошла ошибка. От темных дел я далеко держусь. Все-таки у меня высшее образование, я встречался с культурными людьми. Их слова для меня что-нибудь да значили. А разве можно забыть, чему отец и мать учили? Правда, все это одни воспоминания, но и они удерживают от плохого шага… Так в чем дело?
— Скажите, Атабай, чей заказ вы исполняли, когда попросили художника вырезать трафарет по рисунку, изображающему череп с костями? Нас только интересует этот человек, и все.
Хаитбаев приложил одну руку ко лбу и стал глядеть в потолок:
— Трафарет! Трафарет! Да, да, да… подождите… У пьяницы память как дырявая бочка, все из нее вытекает. Только вот случай с трафаретом запомнился, потому что оплаты хватило на пять дней питья досыта. Сперва он дал мне тридцать рублей, говорит — премия. Потом дал еще двадцать, для мастера. Когда трафарет был готов, давал еще пятерку, но я отказался. Все же надо совесть иметь…
— Видно, ему очень трафарет нужен был, если столько денег на него израсходовал!
— Наверное. Кажется, он сказал, что работает на электростанции.
— Раньше вы его видели?
— Нет, никогда не видел.
— Странно, что, не зная вас, он поручил это дело незнакомому человеку. Может быть, ему кто-то о вас сказал?
— Нет, нет, сейчас расскажу по порядку, как было. — Он держал руку на голове, как будто так ему легче было вспоминать. — За автостанцией сидели под вечер… выпивали — то на двоих, то на троих. К нам еще один присоединился, полненький такой. Ну, мало ли кто туда приходит, не обращали внимания. Но он вынул деньги и попросил сходить за бутылкой: «Дома жена ворчит, не дает пригубить». Разговорились, все о нас спрашивал, а о себе ни слова. Впрочем, нам было все равно. Там он меня и подцепил.
— Вы где передали ему трафарет?
— На том же месте.
— При каких обстоятельствах? Вспомните, прошу вас, все подробности.
— Сказал: принеси в одно место. Я не захотел.
— В какое место?
— Говорил: встретимся возле ДОСААФ.
— Почему не согласились?
— Не захотелось переть в такую даль пешком. Я вообще, кроме автостанции, почти нигде не бываю, там опохмеляться лучше всего. Вот я и говорю ему: давай приходи сюда… Имени его не знаю, но думаю, что живет рядом, пришел за товаром в комнатных шлепанцах, в шерстяном спортивном костюме. Я даже подумал, что он работник спортивного общества.