Высота одиночества

Борискова Ольга

Он пересек кабинет, закрыл распахнутую дверь и, взяв Аллу под локоть, попытался усадить на диван. Но Богославская вырвалась и, устремив на него какой-то дикий, совершенно непреклонный взгляд, повторила:

— Кто её родители, Володя?

Бердников молчал. Он смотрел ей в глаза и не мог произнести ни слова.

— Скажи мне, что она не наша дочь. — Голос её, мягкий, проникающий в самую душу, сел, пальцы сжались в кулаки. Она смотрела на него, не мигая, и ждала. Ждала… Но чего, она и сама не понимала до конца. Больше всего на свете ей хотелось,

чтобы ее ребенок был жив, хотелось, чтобы скорбь, рука об руку идущая с ней почти всю сознательную жизнь, осталась в прошлом, вот только у этого огромного, несравнимого ни с чем желания была и другая сторона — жестокое, расчетливое предательство. Если ее ребенок жив, если Рината — эта трудолюбивая, ласковая, талантливая девочка — ее дочь, значит… Это значит, что человек, который сейчас стоит перед ней, человек, которого она любила больше жизни, сознательно лишил ее будущего. Сломал ее жизнь, поглумился над чувствами и спокойно, вот так же, как и сейчас, шестнадцать лет наблюдал за ее агонией. — Скажи мне, Бердников.

— Кто тебе рассказал? — только и произнес он.

Алла неверяще покачала головой.

— Я задаю тебе прямой вопрос, а тебя интересует, кто мне рассказал? О чем? О Ринате? Бердников, я не дура! Она — твой ребенок. И если я не её мать, то это значит, что ты изменял мне. Ты врал мне! Ты пытался доказать мне, что моя беременность — это вовсе не то, что мне нужно, а сам… — она поджала губы и вплотную подошла к Владимиру, застывшему на месте. Заглянув ему в глаза, она тихо попросила: — Скажи мне правду хотя бы сейчас.

Но ее слова мало напоминали просьбу. В его сознании они прозвучали пулеметной дробью, ракетными ударами, оставляющими глубокие воронки и груды обугленной мешанины из трусости, упрямства и глупых амбиций. Он смотрел в большие серые глаза женщины, которую любил нежно и долго, но чувствовал себя так, будто видит перед собой собственного палача. Алла сделала шаг назад и, едва не оступившись, покачнулась.

Положила на диван объемную коричневую сумку.

— У меня никого не было, кроме тебя, — наконец, услышала она.

— Нет, — покачала она головой. — Ты не мог так поступить… — из груди её вырвался хрип. — Это невозможно, Володя. Нет…

— Рината твоя дочь, Алла. — Владимир понимал, что врать и дальше уже не имеет смысла. Эта минута, о которой он думал шестнадцать лет, наконец наступила.

— Нет, — еще яростнее замотала головой Алла. Ее полные отчаянья глаза заволокло слезами, губы задрожали. — Нет, Бердников! Господи… — Она опустилась на диванчик и сжала руками голову.

— Алла… — Владимир подошел и тяжело встал перед ней на колени. — Мне нет прощения, знаю…

Подняв голову, она посмотрела на него с такой тоской и болью, что он, не выдержав, закрыл глаза. Никакие оправдания не помогут. Какими, должно быть, ничтожными кажутся ей его слова, если даже в нем самом они вызывают только чувство отвращения и самой низкой жалости.

— Как? — Бесцветный голос казался отражением пустоты, застывшей в глазах. — Расскажи мне, как?..

— В

тот день… в день рождения Ринаты, в роддоме, где ты лежала, родился мертвый ребенок. Мальчик. Я договорился с нужными людьми, дал денег. Это же были девяностые… За деньги тогда…

— Зачем? — только и спросила Алла, смотря куда-то мимо него пустым, невидящим взглядом.

— Потому что ты была лидером сборной. Ты должна была выступить на Олимпийских играх. Вернее, тогда я считал, что должно быть именно так. А ребенок… Этот ребенок наверняка бы поставил крест на твоей спортивной карьере, и я это понимал. Я думал, ты оправишься и снова будешь кататься.

— «Этот ребенок»… — Алла усмехнулась. — Зачем ты так со мной? Зачем так с нами? Это же была наша дочь, Володя! НАША!

— Алла… — он попытался взять её ладони в свои, но она не позволила — вырвала руки и уперлась в сиденье дивана по бокам от себя.

— Перед тем как… как отдать… ты видел её?

— Нет.

— Как ты мог так поступить?.. — Она еще не до конца осознавала, не до конца верила в реальность происходящего. А как в такое можно поверить? Как поверить в жестокость человека, которого она столько лет не переставала любить?.. Как поверить в то, что золотые медали были для него важнее собственного ребенка?..

— Что тебе рассказать? В какой именно момент ко мне пришла эта мысль? Вряд ли это так важно, Алла. Я трус, который не смог посмотреть тебе в глаза и признаться, что твоя дочь жива. Трус, который шестнадцать лет наблюдал за тем, как ты хранишь воспоминания о мертвом ребенке, которого ни разу не видела. — Владимир медленно поднялся и присел на диван. — Я трус, который разрушил и твою жизнь, и жизнь Ринаты. Впервые я нашел в себе силы посмотреть на нее через пять лет. Увидел ее и уже не смог оставить в детском доме. Я хотел удочерить её, но мне позволили лишь оформить опеку. А потом…

— Ты привел её ко мне. Чтобы я смотрела на неё. Смотрела и с каждым годом все больше убеждалась, что она твоя дочь, — не глядя на него, сказала Алла. — С момента встречи с тобой моя жизнь полетела кувырком. Почему ты не рассказал все раньше? Почему? — она повернула к нему голову.

— Я боялся.

— Чего?

— Вот этого твоего взгляда, — Владимир качнул головой. — Это странно звучит, но я боялся потерять даже то, что и без того было уже потеряно. Я хотел рассказать тебе. Действительно хотел, но не смог.

— Она родилась семимесячной, Володя. Крохотная. Совсем малышка. Ей нужна была я. Я должна была быть с ней рядом. Я должна была оберегать её, а ты… Ты не побоялся сказать мне, что мой ребенок умер. Но не смог сказать, что он жив. — Алла резко поднялась на ноги и, глубоко вдохнув, шумно выдохнула. Повернулась к Владимиру, так и сидящему на диване со своими мрачными мыслями. — Ты сегодня же расскажешь Ринате правду.

— Нет.

— Что значит «нет»?! Опять боишься?

— Я расскажу ей после Олимпиады. Девочка должна выступить и… — слова его прервал громкий надсадный смех Аллы.