Высота взаимопонимания, или Любят круглые сутки
Шрифт:
– Эй, вызовите скорую! Человеку плохо!
– Что ты там, шалава, ей сделала? – ответил чей-то голос сверху. Откуда он звучал, определить было трудно: окна, балконы, даже зеваки на балконах – в огромном доме все было стандартным, одинаковым.
– Уже вызвали! – раздался уже другой крик. – И милицию тоже!
Ира от неожиданности резко привстала и отбежала к дверям дома.
Кто-то опять крикнул:
– О, почесала-то, смотри! Убила старушку и деру дала! А мы все видели и запомнили!
Еще недавно, буквально месяц назад, она даже не обратила бы внимание ни на какую-то старуху, ни тем более на чьи-то там угрозы, но сейчас противно затряслись поджилки, сердце испуганно и неуютно затрепетало.
Тишина лестницы, и вдруг грохот лифта… У своей двери – возня с ключом… И, наконец, запах родного дома…
У окошка Ирина спряталась за занавеску и подглядывала.
Старушка лежала, вниз уже спустились какие-то люди, но «скорой» еще не было. Люди переговаривались и тыкали пальцами, как казалось Ирине, в ее окно на пятом этаже.
– Надо было просто в милицию звонить! – взвизгнула она и случайно сорвала угол занавески.
Старушка принесла ей серьезное неудобство, оправдываться Ирина не любила.
– И чего же я убежала! – психовала
Приехала милиция, постояли, порасспрашивали очевидцев. Осмотрев старуху, стали закидывать головы в сторону Ирининого окна.
Она тяжело дышала, нужно было опять спускаться, объясняться и дрожать. Голос был не свой. Прежнее спокойствие, уверенность в себе умчались, а рядом не было никого, кто бы мог хоть что-то объяснить. И оказалось, что обыкновенный человеческий страх, да и глупость тоже, существуют. Оставалось плакать.
Входная дверь залилась веселеньким звоночком.
Один из милиционеров, ехидно вздернув верхнюю губу, демонстрировал превосходство власти. Он был молод и розовощек.
– Я войду? – спросил он и зашел в прихожую. – Свидетели все видели, но надо поговорить, положено.
– Я ничего не понимаю, – прошептала Ирина. – Я не сделала ничего плохого.
– Все так говорят! – милиционер многозначительно моргнул и заглянул в комнату. – Человек старый, можно было и без рукоприкладства. Тем более вы все-таки женщина.
– Я ее не трогала, – тихо сказала Ира.
– Ну да, вы на нее просто дунули! – милиционер иронизировал. – Тебе что, фары жалко? Руками машешь!
Он прошел и сел в зеленое кресло, испачкав весь ковер песком с ботинок.
Пришлось рассказывать: кто она, где работает, откуда машина, и объяснять, что произошло на самом деле.
– Все это ерунда, – заключил милиционер, закончив опрос. – Живете, господа фирмачи, так, будто остальные люди для вас – что тараканы на кухне. Помедленней бы надо…
– Но я же ничего не сделала! – упрямо вскрикнула Ирина.
– Я не о том, – продолжил милиционер. – Зачем вообще сверкать деньгами? Людям же обидно… А машину надо на платную стоянку поставить, а не разборками с бомжами заниматься… Вот у тебя есть что пожрать! А у нее?
Он встал, тоскливо посмотрел на золотые кольца, которыми унизаны пальца Ирины, прошел в коридор, открыл дверь и, обернувшись, добавил:
– Вот потому ты одна и живешь!
Милиционер вышел, а Ира вернулась к окну и увидела, что уже приехала скорая, и врачи мелькали белыми халатами в наступающих сумерках.
Вскоре милиция уехала на своей машине, и только тот милиционер, что допрашивал ее, остался стоять около умершей старухи.
Ирина машина отсвечивала диким пятном на фоне неубранного двора, странного милиционера и неживой старой воровки.
Душная узость тревоги уплывала, наконец, от Ирины. Она стояла, всматривалась в милиционера и успокаивалась.
И скользкая трепетная мысль все точнее и точнее озвучивалась в голове. То, что Алексей уходил из ее взволнованной груди все дальше и дальше, становилось для нее ясной и осознанной радостью. Ей вдруг сделалось легче оттого, что эта дикая история с ее машиной выводит, наконец, душу из нестерпимой до этого боли разлуки. Видимо, стресс вытеснил ее желания и, как бывает обычно при боли, перебросил внимание на что-то другое, на то, что вызывает меньшие муки…
Во двор въехал синий фургон и остановился на тротуаре около милиционера.
Ирина сорвалась с места, подбежала к двери и, открыв ее, припустила вниз.
Ей хотелось успеть… Ей хотелось спуститься и увидеть… Ей нужно было сказать… Нужно было выразить свое нетерпение…
И она вышла на улицу.
Старушку засовывали в машину, милиционер разговаривал с водителем. Соседи высунулись из своих окон и переговаривались…
Когда машина отъехала, то милиционер с чувством выполненного долга зашагал по тропинке, как раз мимо стоящей Ирины.
– Ну, что вы выскочили? – примирительно спросил он. – Идите отдыхайте! Она, похоже, от страха умерла.
Ира повернулась, вошла в подъезд и остановилась, в груди у нее играла легкость освобождения. Ей было хорошо, и сладковатый привкус стоящего в холодильнике ликера вдруг разгулялся по рту и зазывал в мягкое кресло.
Она обернулась и крикнула вслед милиционеру:
– Может быть, зайдете на чашечку кофе?
Милиционер почесал розовую щеку, мотнул головой и добродушно улыбнулся. Постоял немного, а потом двинулся дальше, так ничего и не ответив.
Ира схватилась за железную дверную ручку и сжала пальцы.
Пустота снова окружила ее и никого не впускала…14.08.01
Шлепок
Радиоприемник периодически съезжает с волны. Треск и шипение недвусмысленно призывают подвигать ручкой громкости. Музыка из двух потертых стареньких динамиков не льется уже, а еле прослушивается сквозь сплошной скрежет и треск.
Ноябрьский день становится еще кислее, чем утро. Мелкий моросящий дождик брызжет на оконное стекло, словно из распылителя.
Антон Семенович смотрит на Костюхина. Глаза слипаются, словно после позднего сытного обеда, хотя сейчас желудок лишь урчит от голода. От настырной музыки, хрипящей в кабинете, мысли обоих, как потерявшиеся спутники, не находят своих орбит.
– Это ты? – спрашивает Антон Семенович. – Или кто-то другой?
Костюхину скверно, у него второй час побаливает голова, и беспредметность тупой беседы с шефом корежит его лоб и резче выделяет морщины.
– Я, – отвечает он нехотя. – А может быть, и нет.
Им обоим давно уже хочется отвязаться друг от друга, но общая проблема тяготит, не позволяет расстаться так легко.
– Ты мне точно скажи, – просит Антон Семенович, – а то я не уверен.
Его рука нерешительно тянется к приемнику, но падает на полдороге, позволяя позывным разнообразных станций и чуть слышным куплетам песен и дальше дребезжать в кабинете.
– А почему я еще должен вас уверять? – говорит Костюхин. – Вы сами-то что, решить не можете?
– Ты
– Я же вам еще на прошлой неделе об этом сам говорил! – оправдывается Костюхин. – Говорил? Подходил?
Антон Семенович вздыхает и кивает одновременно. Хочется ему выйти, смочить голову водой, а потом пройтись по ней расческой. Вернуть рабочее состояние не удается, все больше лишних идей вспыхивает и откладывается на полочках. Костюхин смотрит на шефа привычным пустым взглядом и тоже мешает тому сосредоточиться и отбиться от растущего потока посторонних желаний. Антон Семенович ненадолго закрывает глаза, и видятся ему черные и красные пятна, то сужающиеся, то вытягивающиеся в длинные сардельки. Маленький зеленый горошек подлетает к ним, будто длинная автоматная очередь. Свинцовая тяжесть не уходит из глаз.
– Мне же надо, в конце концов, разобраться, – не открывая глаз, говорит он. – Все знают, какие у вас отношения. А на улице дождь каждый день, грязь, слякоть.
– Вы, Антон Семенович, знаете только этот факт, – отвечает Костюхин. – А фактов много, я говорил вам.
– Я тебя давно знаю! – Антон Семенович открывает глаза и следит за капельками на окне – те все липнут и липнут друга на друга. – Ты и не такое придумаешь!
Тошнотворность глупых выяснений и заранее понятной реакции смещаются к воспитательским мотивам, и Антону Семеновичу неприятно от этого. И чем глубже он понимает ситуацию, тем смешнее ему становится.
– Ты понимаешь, – говорит он, – я ведь должен.
Костюхин инстинктивно улыбается, как бы давая понять, что он согласен.
– Ну, хорошо, – чуть быстрее произносит Антон Семенович. – Зачем ты ей-то повод давал? Валентина Ивановна у нас резкая женщина.
– Да мне-то какая разница! – чуть взбадривается Костюхин от слабого прилива раздражения. – Зачем других-то учить? Кто ее просит?!
– Да, – соглашается Антон Семенович и, с трудом оттолкнувшись от кресла, вырубает приемник, потом плюхается на место.
Сразу наступает желанная тишина, только слышны шорохи за дверью кабинета и шлепки дождика о карниз и по стеклу.
– Вы же понимаете, – Костюхин удовлетворен поддержкой, – да и все тоже.
– Но извиниться надо, – настаивает Антон Семенович. – Она работник заслуженный. Прояви сочувствие. Когда-то была одним из лучших наших программистов.
– Лучше бы она внуков воспитывала, – возмущается Костюхин, – прохода нет от этих заслуженных.
Внезапная мысль пронеслась по капризной кривой в голове Антона Семеновича. Слова Костюхина нервно крутанули там винтики, и организм беззвучно заверещал, не выплескивая свой вопль на поверхность. Показались Антону Семеновичу глаза Костюхина двумя пятнышками на белой скатерти.
– Зачем же так судить? – проворчал пока что он. – Зачем же наступать на пятки?
– Да вы сами посмотрите, – Костюхин склонил голову набок, – вокруг, здесь и везде. Как же нам-то быть?
– Ты и меня имеешь в виду, – фактически напоминая Костюхину, кто перед ним, бросил вскользь Антон Семенович.
– И вас! – чуть ли не радостно подтвердил Костюхин.
– Ага, – обрадовался Антон Семенович и сразу стал проворно развязывать свои ботинки. – Сейчас сниму, куда-нибудь спрячешь, – иронизировал он скороговоркой. – Раз я тоже, то зачем же стороной обходить? Спрячешь, а потом я – пожилой, больной, полуслепой, как и Валентина Ивановна, человек – буду бегать по институту и искать обувь, чтобы домой идти. На!
Антон Семенович поставил ботинки на стол и засунул концы шнурков вовнутрь.
– На, на, – пододвигая к Костюхину свою обувь, предлагал Антон Семенович. – Плевать, что жена с ума сойдет, ожидая меня дома, потому что неудобно ей будет сказать о таком конфузе. Плевать на мужа Валентины Ивановны, совсем уже немолодого человека, которому пришлось нестись через весь город и везти жене другие сапоги – потому что, видите ли, в институте завелись настоящие идиоты. Ну, бери, прячь. Чего застыл? Или мои боишься, потому что я и сдачи могу дать? А ведь у тебя наглости хватило на следующий день, сегодня, бродить по этажам и всем, от лаборантки до черт знает кого, трандеть о своем подвиге! А Валентина ведь плакала… А мне, знаешь, смешно было сначала. Да, смешно. Только не сейчас.
Антон Семенович поставил ногу в зеленом с белой полоской носке на железный блин, на котором крутилось кресло. Повеяло холодом в пятку, и шеф стал понемногу остывать.
– Да я же пошутил, черт! – крутанув головой, сказал Костюхин. – Они и лежали-то рядом, в корзинке – ну, которая для бумаг изрезанных. Надо было хорошенько поискать. А могла бы и в тапочках пойти…
– Я бы тебя выпорол, Костюхин, – грустно сказал Антон Семенович. – Не уважаешь ты людей в возрасте. Даже мне нахамил. А ведь тебе тоже таким быть лет через двадцать.
– Я больше не буду, – выжал из себя извинение Костюхин. – Только ведь, если честно, молодых сотрудников мало.
– Ну, это не твое дело, – остановил его Антон Семенович. – Будешь руководить институтом, будешь и решать… Чтобы пошел и цветы Валентине Ивановне купил. И отсядь ты от нее, поменяйся с кем-нибудь… Или нет, постой, не надо, она не так поймет. В общем, будет что-то говорить, кивай своей башкой длинноволосой и не лыбься, а то подумает, что издеваешься… По-доброму будь…
Костюхин смирно вслушивался, но ернические огоньки не переставали водить хороводы в его глазах, и Антон Семенович это видел. Он понимал, что парень уязвлен, и от этого еще больше может обозлиться. Но, к большому сожалению Антона Семеновича, уговаривать он больше не мог, потому что слишком много уже сказал, абсолютно исчерпав лимит слов и выражений на сегодняшний день, и поэтому теперь должен был дозировать фразы и даже звуки.
Капельки на оконном стекле заблестели солнечными осколками.
Рука Антона Семеновича дотянулась до радиоприемника и включила его. Злобный голос заклокотал из динамиков так, словно хотел со злости проглотить весь мир.
Костюхин сидел напротив, ожидающий еще чего-то, но Антон Семенович выдавил из себя только одно:
– Пошли обедать, что ли!
Он встал и в одних носках направился к двери.
Ошарашенный Костюхин схватил ботинки Антона Семеновича со стола и припустил за ним.
– Вы наденьте, – конфузился он. – К чему так-то?..
В столовой было весело, а кому-то грустно…16.10.01