Высота
Шрифт:
— Обождите… Вначале… сделайте, что я… попрошу…
— Что?.. Что вы хотите, товарищ академик? — Забыв, что ее правая ладонь в крови, она стерла с лица слезы.
— Письмо… Возьмите письмо…
— Какое письмо?
— В левом нагрудном… кармане…
Медсестра, превозмогая страх перед липкой и горячей кровью, сунула руку за борт пальто и вытащила из кармана вдвое сложенный конверт.
— Вот оно… Но оно залито кровью… Что мне с ним делать?
— Передайте его лейтенанту Казаринову…
— Я вас поняла. Я слышала ваш разговор с адъютантом.
— Разыщите
— Хорошо, передам… Обязательно передам!.. — Медсестра принялась на ощупь разматывать бинт, потом расстегнула верхние пуговицы пальто и пиджака академика.
— Где… письмо? — выдохнул Казаринов.
— Вот оно, рядом со мной лежит.
— Положите его… в карман… Положите, чтоб я… видел…
Медсестра сунула письмо в левый карман гимнастерки.
— Застегните… карман… Не потеряйте… — Голос академика был еле слышен.
Медсестра застегнула карман гимнастерки, широко распахнула полы пальто и пиджака Казаринова, повернулась к шоферу, который только что вернулся от машины.
— Машина на ходу?
— Нет… Перебит бензопровод, спустили обе правые покрышки. Осколки попали в бензобак, в нем ни капли бензина. Стекла правой двери и лобовое — вдребезги.
— Карпушин, за доставку раненого академика в Можайск отвечаешь ты! Понял?! — В голосе медсестры, затянутой в осиной талии брезентовым солдатским ремнем, прозвучала властная командная нотка.
Только теперь шофер сообразил, что ему нужно делать.
— Ты давай перевязывай, а я сейчас остановлю первую попавшуюся. — С этими словами Карпушин бросился в темноту, навстречу идущей с еле видимым подсветом машине. Она шла в сторону Можайска. Длинные козырьки над фарами с воздуха делали машину невидимой, если она шла по ровной дороге или спускалась под откос. При подъеме на взгорок шоферы и этот крохотный подсвет выключали.
— Таня… Не стоит… Это уже все…
— Не отчаивайтесь, товарищ академик! Вот сейчас перевяжу, остановим машину и отвезем вас в госпиталь. В можайском госпитале хорошие московские хирурги. А потом вас переправят в Москву.
— Таня… Доченька… — С каждой минутой стон становился все слабее и слабее. — А еще… еще…
— Что еще, товарищ академик! — произнесла медсестра, с трудом подсовывая под спину Казаринова конец бинта. Чтобы в темноте не потерять тампон, который она должна была наложить на рану, Таня держала его в зубах, отчего слова ее с губ срывались как-то глухо и шепеляво. — Ну что?.. Что вы хотите сказать?.. Я вас слушаю…
— На словах скажите внуку, что… жена его… Галина… жива и здорова… Партизанит на Смоленщине… И что у нее… родился сын… Дмитрием назвали…
— Хорошо, скажу… Все скажу… Все запомнила. Галина жива, сына назвали Дмитрием…
— Пожалуйста… — Казаринов, надрывно хрипя, хотел сказать что-то еще, но слова его были оборваны глубоким вздохом, после которого дыхание совсем прекратилось. До этой ночи медсестра не видела смерти. «Почему он затих и так вытянулся?» — обжег ее мозг испуг.
Когда у разбитой эмки остановилась крытая пустая машина, с
— Ну что, перевязала? — запыхавшись, спросил Карпушин.
Медсестра ничего не ответила. Стоя на коленях, она высоко подняла голову. Карманным фонариком Карпушин осветил лицо академика. Как и адъютант командира полка, он широко раскрытыми глазами смотрел в одну точку. В небо… В холодное октябрьское небо, безмолвно застывшее над Бородинским полем.
Карпушин перевел луч фонарика на лицо медсестры и в испуге отшатнулся. Оно было все в крови.
— Что с тобой?! Ты вся в крови!
— Это не самое худшее, Карпушин! Это не моя кровь. Это кровь академика Казаринова…
— Что же делать теперь, Таня? — растерялся Карпушин. — Ведь академик же… Что скажет командир полка?.. Он так любил своего адъютанта. Вместе на Хасане воевали. И не простит мне, скажет: сам жив остался, а академика с адъютантом не довез.
— Поздно теперь об этом, Карпушин. Давай грузить убитых, повезем в Можайск, а там командование распорядится, куда их везти и где хоронить. Дай мне руку, не слушаются ноги… Впервые такое вижу.
Карпушин как ребенка подхватил медсестру под мышки, поставил на ноги, помог собрать в санитарную сумку бинты, тампоны и надел ей сумку на плечо.
— Спасибо, Карпушин.
Карпушин снял рукавицы, сгреб с земли пригоршню свежего, только что выпавшего снега и протянул ладони к медсестре.
— Умой лицо, оно все в крови!
При подъезде к Можайску крытая машина, на которой медсестра и Карпушин везли тела академика и адъютанта командира полка, попала под бомбежку. Попадание было прямым. Из пяти трупов, разбросанных вокруг глубокой воронки посреди шоссе, опознаны были два: труп академика Казаринова и труп адъютанта командира полка. Выброшенные из кузова воздушной волной, они были почти не повреждены осколками разорвавшейся бомбы. Как и час назад, академик лежал на спине, вытянув руки по швам и глядя широко раскрытыми глазами в небо. Тело лейтенанта воздушной волной отнесло за кювет. И его лицо смерть пощадила. Если бы не ранение в висок, можно было бы подумать, что он, как и в детстве, лежит в степи и, засмотревшись в небо, наблюдает за бегущими в нем невесомыми облаками. Останки шофера Карпушина, медсестры Тани и шофера крытой машины бойцы похоронной команды похоронили в пятидесяти метрах от дороги (если ехать от Можайска к деревне Бородино — это будет справа), в километре от Можайска.
Холмик братской могилы, над которым на сосновом столбике была прибита фанерка с фамилиями погребенных, хорошо виднелся со стороны шоссе на фоне белокипенного, только что выпавшего снега. Вместе с останками медсестры Тани, девушки из утопающих в зелени лиц московских Сокольников, в скромной могиле на Бородинском поле нашло свой вечный покой и залитое кровью письмо Галины Казариновой, в котором она сообщала, что жива-здорова, что воюет в партизанских лесах Смоленщины и что родившегося сына она назвала Дмитрием.