Высота

Лазутин Иван Георгиевич

Григорий встал и жестом пригласил стариков пройти за ним в гостиную. Когда они вошли в нее, Григорий заметил, как взгляд дворника начал метаться от хрустальной люстры к серванту, от серванта — к буфету, заставленному хрусталем и дорогим фарфором, от посуды — к картинам в дорогих рамах, висевшим на стенах.

— А куда все это девать?.. Где все это прятать? — озадаченно произнесла Лукинична. — В той комнате, где мы только что были?

Григорию была понятна растерянность стариков.

— Все это вам пригодится. Надо же из чего-то есть и пить. Часть посуды, к примеру, два эти сервиза, — он показал рукой, —

мы перенесем в кабинет. Уберем и часть хрусталя. Всем остальным можете пользоваться.

— Нет-нет!.. — замахала руками Лукинична. — Мы не привыкшие есть из дорогих тарелок. У нас свои есть… Да и ребятишки больно озорные, из алюминиевых чашек уплетают так, что только успевай подливать да подкладывать. А чай-то… Чай в наших местах сроду из граненых стаканов пили, а их у нас, слава богу, хватает. — Видя, что старик онемел от неожиданного предложения Григория, Лукинична все стала решать сама. — Уж если вы, Григорий Ларионович, хотите помочь нам перезимовать, то дайте одну комнату, а остальные заприте. Мы сохраним все. А то и одной кухней обойдемся.

— Я вам оставлю две комнаты: эту и вон ту. — Григорий показал на дверь Фросиной комнаты. — В вашем распоряжении и кухня. Там есть все необходимое.

— Не нужна нам ваша дорогая посуда. Мы и из черепушек похлебаем за милую душу, не избалованы, ко всему привычные, — лились слова Лукиничны. И лишь когда запас ее благодарственных слов иссяк, она метнула взгляд на старика: — Ты-то что молчишь? Али язык проглотил?

— Я-то что… Я с превеликой благодарностью приму предложение ваше, Григорий Ларионыч. А что до добра, то все сохраним по совести. Но есть одна закавыка… — Старик неожиданно умолк.

— Какая закавыка?

— Да милиция, будь она неладна…

— Что — милиция?

— Разрешит ли? Больно строга она в Москве.

— Чем же она строга? — Григорий внимательно смотрел на дворника и никак не мог понять, что могло так неожиданно омрачить радость в душе старика.

Старик разгладил глубокие морщины на заросших седой щетиной щеках и шумно вздохнул:

— Пачпортов мы со старухой пока не получили. Колхозники мы, Ларионыч. До сих пор живем с сельсоветскими справками. Да и те порядком поистерлись: уж больно часто их спрашивали. — Еще что-то хотел сказать старик, но Лукинична перебила его:

— Дак ведь обещают. Ты что, забыл? Когда принимали в дворники, сказали: «Поработаешь месяца два-три — и выдадим пачпорта».

— Прописывать их надо, — глухо проговорил старик, мрачнея. — Сам участковый сказывал намедни: без прописки в Москве нельзя.

— Дак сам же неделю назад говорил, что временно, пока на полгода, обещали прописать. Что, нетто забыл? — напирала на старика Лукинична, а сама все старательнее приглаживала к вискам седые, выбившиеся из-под платка пряди.

— Это было говорено… Временно обещали. Да нам хотя бы временно… — Старик поднял на Григория глаза. В них были и детское доверие и преданность. — Нам бы хотя напервой, как говорит дворник из соседнего дома, малость зацепиться. А то со справками одна маета. Одно слово — беспачпортные бродяги. Спасибо милиции, что с сиротами из Москвы пока не выгоняет, работу дала. Куда с ними денешься?.. На дворе — зима.

— Как, разве у вас нет паспортов? — удивился Григорий.

Старик развел руками:

— А откуда им быть? Колхозникам

пачпортов не положено.

Родившийся в Москве и всю жизнь проживший в центре столицы, Григорий не мог себе представить: как это так — не иметь паспорта.

— Это что, в одной вашей области? Или по всей Белоруссии?

Ухмылка скользнула по серым губам старика и скрылась в обвислых седых усах.

— Вы сурьезно об этом спрашиваете, Григорий Ларионыч, или так, шутейно?

— Я спрашиваю вполне серьезно, — проговорил Григорий, тут же прикинув в уме, не кроется ли в словах старика какой-то скрытый смысл.

И снова взгляд давно потухших глаз Данилыча встретился со взглядом Григория.

— Не только в нашей Белоруссии колхозники мыкаются без пачпортов, но и по всей матушке-России, а также и у других нациев. Даже у грузинов и армянов. Лошадей держат без налогов, и кинжалы разрешают им носить, а пачпортов, говорят, тоже пока не дают.

— А почему «даже» у грузинов? — Глядя в как-то сразу поникшее лицо дворника, Григорий пожалел, что так неосмотрительно перевел безобидный житейский разговор в национальное русло.

— Да это я так… От соседского дворника слыхал. Сказывал он, что грузинцам дают поблажку, — пытался увильнуть от прямого ответа старик.

— Что же вы от него слышали? — просительно произнес Григорий, надеясь, что старик по простоте душевной скажет ему что-то такое, что прольет свет на неясный для него вопрос: почему колхозники не имеют паспортов?

— Соседский дворник намедни даже побожился, что грузинцам разрешают и днем и ночью носить на боку вострые кинжалы… И еще он говорил, что их не облагают налогом на лошадей. Заводи хоть тройку. И самогон гнать грузинцам не запрещают. Только зовут они его не самогоном, а чачей. Хитры, черти!..

— А в России? А в вашей Белоруссии?

— Шутник вы, Григорий Ларионыч! — Первый раз лицо старика осветилось озорной, хитроватой улыбкой, а из прищуренных глаз брызнула колкая насмешка. — Как будто сегодня родились.

— Нет, я серьезно спрашиваю: какая связь между лошадьми, кинжалами и грузинами?

Старик неторопливо разгладил бороду и глухо откашлялся — как бы прочистил горло. Лицо его сразу посуровело, задумчивый взгляд устремился в пол.

— Если вы сурьезно спрашиваете, то я вам сурьезно и отвечу. — Старик помолчал, видимо подбирая правильные слова. Наконец продолжил: — В России, как вы знаете, Григорий Ларионыч, за ношение финок и кинжалов сажают в тюрьму и угоняют кого в Магадан, кого на Колыму… А с единоличников, которые имеют рабочих лошадей, снимают три шкуры…

— Поясните, — перебил Данилыча Григорий.

— Райфо обкладывает такими налогами, что, будь ты хозяином даже трехжильным, все равно не выдюжишь, через месяц за бесценок сведешь в колхоз свою гнедуху или рыжуху.

Григорию было неловко оттого, что он прожил на свете двадцать четыре года и только теперь узнал, в какое неравное положение по сравнению с некоторыми другими национальностями поставлен русский крестьянин, вся жизнь которого испокон веков связана с лошадью. А житель Кавказа, для которого лошадь всегда являлась не столько рабочей силой и кормилицей, сколько средством проявления национальных традиций с их праздничными увеселениями, скачками, джигитовкой, поставлен в такое привилегированное положение.