Высота
Шрифт:
— Может быть, вы и правы, — спокойно ответил Богров, когда вопрос фельдмаршала был переведен на русский язык. — Улицы Замоскворечья Балчуг, Ордынку и Пятницкую после больших ливней иногда часа на два затопляет.
— У вас есть вопросы? — обратился фельдмаршал к Блюментриту.
А тот словно ждал этого момента.
— Хочу сообщить вам, но уже не как пленному, а как москвичу. — Блюментрит, склонив голову набок и пристально вглядываясь в лицо пленного, полагал: то, что он скажет ему в следующую минуту, вызовет в душе русского тревогу, которая обязательно отразится
На губах Богрова застыла нехорошая улыбка.
— Что же вы молчите? — настаивал на ответе Блюментрит.
— Москва непотопляема. — Вслед за этими словами в сторону генерала пленным был брошен полный ненависти и дерзости взгляд, под которым Блюментрит, крепко сжав подлокотники кресла, даже поежился.
Старичок трубочист, прижав верхний обод ведра к отдушине в печке, осторожно, так, чтобы не насорить на пол, выгребал из нее правой рукой сажу, а сам, стараясь не пропустить ни одного слова из допроса, нет-нет да и поглядывал воровато то на пленного, то на переводчика. А когда старичок услышал, что пленный и переводчик учились в одной школе, он, засунув руку в отдушину печки, совсем замер и остановил долгий взгляд на пленном.
Слова Блюментрита о том, что Москва по воле фюрера должна быть затоплена, взволновали старичка настолько, что он, забыв, что правая рука его вся в саже, поднес ее к лицу и, разгладив усы и бороду, не удержался от вопроса:
— А зачем же ее затоплять-то?.. Сами же сказали, что восемь веков стояла. — Старичок сказал и тут же опомнился: перед ним были не те немцы, с которыми он грудь в грудь сходился в первую империалистическую, а немцы-зверье, которые на своем пути уничтожают города, сжигают села и деревни, убивают стариков, женщин и детей. И тут же, чтобы как-то смягчить категоричность своего несогласия с волей фюрера, скороговоркой обратился к генералу: — Зачем добро-то губить? Ей цены нет, Москве-то… К примеру, Наполеон… Чего он выиграл, что сжег Москву? Повертелся, покрутился в головешках и тронулся взад-пятки в свою Францию. Нет, топить Москву резона нет.
Из всех слов, сказанных трубочистом, на лицо которого нельзя было смотреть без улыбки — до того оно было перемазано сажей, — фельдмаршал понял только два слова: «Москва» и «Наполеон». Именно поэтому командующий, не сводя со старика добродушно-насмешливого взгляда, спросил у переводчика:
— В какой связи он упомянул Наполеона?
Слова старика переводчик перевел вольно, но смысл сохранил.
— Говорит, что нет резона затоплять Москву, ее строили восемь веков, и что, если бы Наполеон не сжег Москву, у него не было бы нужды бежать из нее.
Фельдмаршал и генерал Блюментрит, словно сговорившись, от души рассмеялись, на что старичок трубочист ответил боязливо-козлиным смешком.
— Старик мудрый, — проговорил фельдмаршал, глядя на переводчика. — Передайте ему, что его совет не затоплять Москву мы обязательно передадим фюреру.
Переводчик встал, подошел к старику, который продолжил прерванную на время работу, и похлопал его по спине:
— Дед!.. Господин фельдмаршал сказал, что ты мудрый старик, что твой совет не затоплять Москву он обязательно передаст Гитлеру.
— А что?.. А чего я такого плохого сказал? — Испуганный взгляд старика метался от переводчика к фельдмаршалу, от фельдмаршала к переводчику.
— Успокойся, дед, фельдмаршал пошутил. Работай. Только больше не суй нос не в свои дела.
Когда переводчик уселся на свое место за столом рядом с писарем, протоколирующим допрос, фельдмаршал долгим усталым взглядом окинул всех, кто находился в комнате. На старика, копающегося в печной трубе, он не посмотрел — тот явно больше не интересовал его.
— Так как вы очутились на территории, занятой противником? — обратился он к пленному.
— Мы заблудились.
— Куда держали путь?
— За горячей пищей.
— Но у вас же не было ни термосов, ни рюкзаков для продуктов?
— Эти вещи у нас находятся на пункте питания.
— Зачем же вы направлялись за горячей пищей к себе в тыл, на пункт питания, до зубов вооруженные? Противотанковая граната, пистолет с тремя обоймами патронов и даже финский нож. Насколько мне известно, финские ножи, топографические карты и компас в вашей армии выдаются только разведчикам.
— Считайте как вам угодно.
— Сколько человек вас было?
— Трое.
— Что стало с остальными?
— Они погибли при перестрелке: мы попали под перекрестный огонь ваших солдат.
— Вы сдались без борьбы?
— Меня контузило воздушной волной разорвавшейся почти рядом мины.
— Если бы вас не контузило — вы защищались бы?
— До последнего патрона.
— А потом?
— Со мной были еще граната и пистолет.
— В кого бы вы послали последнюю пулю — в немца или себе в висок? — Фельдмаршал всячески старался вытянуть из солдата искренний ответ.
— Пожалуй, в немца.
— Но вы же фанатически выполняете приказ Сталина: «Лучше смерть, чем позорный плен»?
— Кроме автомата, гранаты и пистолета со мной был еще финский нож.
— Вы имеете в виду японское харакири?
— Нет, русскому солдату такой конец не годится. Мы не самоубийцы. Мы предпочитаем другое.
— Что же? — Фельдмаршал не сводил глаз с пленного, в глубине души любуясь стойкостью и твердостью русского солдата.
— Биться до последней капли крови, пока рука держит оружие.
Фельдмаршал встал и прошелся по комнате.
— Номер вашей дивизии?
— Этого я вам не скажу.
— Почему?
— Принимал присягу.
— Кто командир вашей знаменитой хасановской дивизии?
— Не знаю такой дивизии. На Хасане никогда не служил. Я доброволец июля сорок первого года.
— Кто вы по социальному положению?
— Рабочий.
— Потомственный?
— В пятом колене.
— На каком заводе работали до призыва в армию?
— На Механическом заводе имени Владимира Ильича.