Высотка
Шрифт:
пожалуй, для начала хватит
а теперь
(какие вопросы, Ася
ты ведь ходишь вокруг да около, вздыхает Митька
двигай дальше, не дрейфь)
(а мне понравилось про поток того-сего
внезапно заступается Баев
только я нифига не понял, куда нас несет
и зачем — этого докладчик пока не объяснил, ждем-с)
(Гарик: я тоже не понял насчет писем
ты их сама накатаешь или мои возьмешь?)
(Петя: госкомиссия удаляется
дико хочу есть, что у нас в холодильнике имеется?)
и пока они так высказываются
у меня есть немного времени, чтобы собраться
откопать старый дневничок
перетрясти внутренние записи
вернуться назад, в точку отсчета
в ту самую Большую химическую
относительно которой мы постановили
что ей в списке быть
С нее-то мы и начнем.
Билет № 17
(А точнее — с проливного дождя.)
Ранним утром я иду по городу, по щиколотку в воде, настроение боевое. Дождь закончился только что, ночь и не наступала (я решила не спать). В руках босоножки, в сумочке паспорт, экзаменационный лист, шоколадка, пять рублей денег и «Двенадцать стульев». Стандартный набор абитуриента, если не считать стульев — это мой талисман.
Через несколько дней — Олежка & Со, остряки-фаталисты, презирают любые экзамены. Пусть ботаны трясутся, судорожно листая Сканави, мы — на подоконнике, читаем вслух; к нам подтягиваются, любопытствуют, просят погромче; гогочут, пока дяденька в черном костюме зазывает нас из дверей с табличкой «БХА». Пора так пора! Раньше сядешь — раньше выйдешь, говорит Олежка, и двое ботанов по соседству нервно смеются; мы встаем, картинно обнимаемся, и будь что будет.
(Да ничего не будет — сдадим… Химфак — не мехмат, а при наборе в четыреста человек реальный конкурс гораздо ниже, чем пишут на стендах. Продрался через математику — дело в шляпе.)
Через неделю «Стулья» проштудированы, на очереди мафия, ассоциации и контакт. Мы с Олежкой обыгрываем остальных всухую. Остальные возмущаются и требуют пару разбить, потому что им так неинтересно. Зато мне интересно — я на седьмом небе. Ради этого поступаем? чтобы сидеть на подоконнике и умничать?
Ассоциирует она! Лучше бы подумала, что дальше будешь делать на этом химфаке, говорит Олежка ехидно. Подашься в самодеятельность? Капустники сочинять будешь? Зачем тебе химия, скажи, пожалуйста? любопытствует он (вовремя!), когда самые страшные экзамены позади.
По нашему клубу любителей Ильфа-Петрова статистика весьма позитивная: к концу абитуры утеряны только двое, остальные прошли по кромке, то есть по четверкам. А пятерок в МГУ и не ставят, во всяком случае, за математику; обладатель четверки — герой, Геркулес, придушивший Немейского льва; да, мы герои, we are the champions, остался последний, пустяковый экзамен, и студенческий билет в кармане, а вместе с ним и новая жизнь.
Новая жизнь наступает стремительно. Двадцать восьмого июля в половине шестого утра (вот она, точка отсчета!) обнаруживаю, что сегодня совсем повезло — мой последний экзамен папа проспал. Хлопнул по будильнику, перевернулся, всхрапнул и затих. Я — на кухню, на цыпочках: наконец-то одна! своя собственная! и никто не будет следовать тенью отца Гамлета, компрометируя в глазах клубной общественности.
Вчера папа оговорился, что ему тоже надо в Москву, «по своим делам». Конечно, опять собирался полдня просидеть на лавочке возле памятника Ломоносову с бутылкой кефира и пузырьком валерьянки. До сих пор ни одного экзамена не пропустил, неся вахту возле памятника, чтобы вовремя оказать мне первую помощь, когда я выйду из аудитории
Как насчет свободы передвижения, папа? торжествую я про себя, наскоро поглощая «легкий» завтрак (который в мамином представлении почему-то состоял из яичницы с сосисками и хлеба с маслом). Имею я право проехаться в электричке одна? молча смотреть в окно, обгрызая шоколадку (ну нет у меня сил терпеть до экзамена!), или просто дремать, заваливаясь на соседа, вместо того чтобы беседовать с тобой о поверхностном натяжении и рисовать в блокноте капельку дождя на подлете к земле?
Папа не только физик-аэродинамик, он еще и педагог. Любит изобретать задачки по ходу движения транспорта, с опережением, чтобы проверить мою так называемую сообразительность. Вполголоса он не может, особенно если речь идет о науке — мешает двадцатилетний преподавательский опыт. Соседи по скамеечке смотрят снисходительно, некоторые даже пытаются подсказывать. Оно и понятно — в этой электричке сплошь аэродинамики с некоторыми вкраплениями электротехников и инженеров-приборостроителей (конечная станция — «Академгородок»), и только на двадцатом километре в вагон садятся нормальные люди, которым интересно про футбол, а не про то, чему равняется «сигма» или «ро». И тогда ненормальные тоже переключаются на футбол, а сплющенная капелька, нарисованная на листке из блокнота, летит и летит к земле, счастливая уже тем, что о ней наконец-то забыли.
Вообще-то папе было чем заняться. Во-первых, горел квартальный отчет. Во-вторых, на нем висела разнесчастная летно-исследовательская лаборатория, которую руководство давно мечтало закрыть за недостатком финансирования, а всех сотрудников к чертям разогнать. Папа без работы не остался бы и даже мог пойти на повышение, — в соседней лаборатории как раз сняли начальника, — но не ходить же по головам! Мы здесь со дня основания, возмущался он; взять хотя бы Витю Семенова — уникальный специалист, «Буран» продувал, и вот его увольняют, а я остаюсь. Как они это себе представляют?
В общем, у папы классический, интеллигентский скверный характер. Ни дня без добрых дел, в ответе за все (буквально: за все), поэтому и в мою подготовку к экзаменам он вложился на совесть.
Начали с азов: первая совместная математика проходила по-пифагорейски, за выяснением того, что такое число и почему этого не знает ни наука, которая умеет много гитик, ни философия, которая ничего-то не умеет и не знает. Потом поползли по школьной программе, чтобы «освежить голову» и пойти в атаку на задачки повышенной сложности, выданные на подготовительных курсах. Особого прилежания я не проявляла и папа по-детски обижался, когда все ненужное наскоро выносилось за скобки. Жалобно просил аккуратней обходиться с маленькой «m», когда я норовила ее сократить, как будто это обиженный зверек, которому не налили в блюдечко молока.
И вычитывал мои шпаргалки! а я писала по четыре строки в одной: весь экзамен на подоле юбки (если пришить) или в кармане (если пришивать лень). Находил ошибки, подчищал их лезвием, после чего вписывал недостающее.
Мама при виде этого зверела. Кто у нас поступающий — ты или она? Зачем девочке математика? Мало моей загубленной жизни? Вот увидишь, ее срежут на первом же экзамене. И прекрасно, и замечательно — займется чем-то более подходящим. Перестань упрямиться и вернись в Сорренто, дорогая (это уже мне). Татьяна Александровна простит, у нее в классе есть свободное место. Поработаешь, восстановишь форму, сначала в хор, а потом видно будет.