Высотка
Шрифт:
Да нет там никакой Клары, — сказала я. Дальше сразу Дерибасовская.
Сбежала, сказал Баев, извелась от ревности, украла кларнет и сбежала. Ну и ладно, обойдемся Розой.
Ах, Роза, Роза, декламировал он, летя по направлению к Приморскому бульвару, полы его куртки, завязанной на поясе, парусили, развевались, хлопали по бокам
утро красит нежным светом, первоапрельская заря над миром встает, погодка шепчет
итого все по списку — и светлое будущее, и электрификация всей страны, и равенство полов, а мы с тобой, бедняжка Роза, теперь две улицы, не сойтись, не разойтись, но я бы предпочел все-таки сойтись, скреститься
просыпайся, соня, хватит уже
для справки — нас только что окатила поливальная машина, а полотенца не выдала, за сегодня это уже второй раз, когда я должен сохнуть естественным образом
эй, ты в порядке?
К кому это ты обращаешься? — спросила я, отряхивая куртку (не сняла — и правильно сделала). К Розе, Кларе или Соне?
Это не я, это Карл Либкнехт, ответил Баев. Он же ландскнехт, как ты утверждаешь. Это его серенада всем женщинам мира, включая тебя.
— Тогда уж миннезингер, — уточнила я.
— Чего-чего? — переспросил Баев. — Это фамилия такая? местная? У меня, кстати, был одноклассник по фамилии Гольденвейзер-Вандербровер, и ничего — вырос, живет в Америке. Зовется просто Вейзер, а остальные трое — Гольден, Вандер и Бровер — не у дел. Видишь, как человек усел.
— Не пойму — ты что, придуриваешься? — спросила я. — Не знаешь, кто такие миннезингеры? Впрочем, куда тебе… Если хочешь знать, две минуты назад ты воспроизвел классический сюжет, балладу утренней зари. Гарик рассказывал, там целая система была, как обратиться к даме и как ее воспевать, в зависимости от статуса. Если дама замужняя, то ей полагается…
— Слушай сюда, — сказал Баев свирепо, внезапно остановившись, так что я врезалась в него на лету. — Я хочу, чтобы прямо сейчас, на нулевом километре, ты позабыла всех остальных, что бы они там тебе ни пели в достопамятные времена. Обнулим наши счетчики. Закроем курсы ликбеза для малограмотных — что взяли, то взяли. Хватит учиться, пора обналичить путевку в жизнь. Отсюда и далее со всеми остановками никаких гариков-шмариков и вообще никого. Как первые люди, Адам и Ева, усекла?
— До грехопадения или после? — спросила я на всякий случай.
— Конечно, до. Если ты помнишь, после их депортировали за сто первый километр, нам это не подходит. Поклянись немедленно, а руку положи мне вот сюда, пусть все видят. По традиции, которую я только что заложил, на нулевом километре полагается поцеловаться. Одесса вся нулевой километр, так что давай, не отлынивай.
Прохожие оборачиваются, машины сигналят; сегодня все настроены на неофициальное, чудное; реагируют на малейшее движение воздуха, готовы с ходу оценить хохму, ткнуть пальцем в пузо, захохотать; но сколько таких целующихся первого апреля, это вовсе не оригинально, проходите себе мимо, граждане, не на что тут смотреть.
Я точно знаю, чего ты сейчас хочешь, поэтому мы пойдем искать гиацинты, сказал Баев. Чую по запаху, идти нам недалеко. Это не цветок, а завод по производству бытовой химии. В природе такого запаха быть не может. Перемещаемся на ту сторону, где бабульки с цветами стоят.
(Никогда не слышала, чтобы Баев нес такую чушь. Не видела его таким дурачком никогда.)
Ася, — крикнул кто-то из-за спины. Это тебя? — спросил Баев недовольно. Мы и тут не одни?
Тетя Ляля взяла курс прямо на нас, лавируя между другими участниками дорожного движения; ей дудели, она в ответ погрозила кому-то кошелкой; из кошелки торчали батон и газета; наконец полоса препятствий
— Какие люди и без конвоя!.. На юморину приехали? Ася, это твой друг-приятель? Мама Алена знает? — Не дожидаясь ответа, руки в боки: — Ну вы даете, голубчики. А твоя мама в курсе? — это уже вопрос к Баеву. Тот, опешив, утвердительно мотает головой. Мама в курсе — и про Одессу, и про девицу, так что бояться нам нечего. — Есть хотите? Пирожка с печенкой дать? Держите, свеженький, вчера бегал.
— Здравствуйте, тетя Ляля. Это Даня, мы вместе учимся.
— Знаю, чему вы учитесь, — хохотнула тетя, — проходили. Диплом скоро выдадут? С отличием? Но курточку-то надо одеть, Даня, тут вам не Рио-де-Жанейро. Очень вы худой, прямо шкиля-макарона. Надолго в Одессу?
— До завтра, теть Ляль.
— И отлично, значит, ночуете у нас. — Баев попытался что-то возразить, но она не дала ему вклиниться в разговор. — Вот только Веня наш… Он же сразу Алене позвонит, он молчать не станет… Представляю, как твоя мама обрадуется, Ася. Ладно, маму я беру на себя. Только не позже одиннадцати, умоляю, а то мне самой от Вени нагорит. Как там Ниночка, справляется? Как мои буцманы, Сашка с Лешкой — бузят?
— Бузят.
— Наша порода, — удовлетворенно заметила тетя Ляля и подняла с тротуара кошелку. Некогда мне тут с вами… Запиши телефон, наверняка не помнишь.
Продиктовала и убежала.
— Ай да тетя. Не тетя, а торнадо, — восхищенно присвистнул Баев.
— Наша порода, — сказала я, хотя у меня с тетей не совпадало ни одного участка ДНК, кроме общечеловеческих. — Так что ты того, поосторожней. А я начинаю нюхать гиацинты — мне нужен тот самый запах, и пока не найду, мы отсюда не уйдем.
Набережная веселилась, по ней слонялись толпы одесситов, одетых кто во что горазд. Нас взяли в кольцо и повели какие-то фольклорные персонажи: дети лейтенанта Шмидта, рыцари ордена рогоносцев, соньки-золотые-ручки и кости-морячки; пожарные несли транспарант «Уважайте труд пожарных, не курите в постели»; интеллигенты несли другой: «Чтобы носить очки, мало быть умным, надо еще и плохо видеть»; оптимисты поучали: «Не жалуйся на жизнь, могло и этого не быть», пессимисты были лаконичны: «Не вижу смысла»; юристы предлагали гражданам идти на букву закона; на каждом углу продавали фальшивые деньги, консервы с одесским воздухом, бычки в томате (сигаретные), паспорта истинных одесситов, удостоверения любителей пива, почетных собаководов, многоженцев-ударников, красивых девушек и прочая и прочая.
А давай Юльке что-нибудь подарим! — загорелся Баев. Она моя тайная поклонница, я должен ей что-то привезти из командировки. Например, бумажку, подтверждающую ее небесную красоту… Нет, не стоит. Чего доброго воспримет как признание, и что потом?
Поторговавшись, Баев купил удостоверение, позволяющее ему круглый год купаться без пальто, а я — одесский воздух. Потолкались среди коробейников, изучили рынок и вдруг почувствовали, что одесский воздух не здесь. Скорее к тем, кто похож на нас, к солнцепоклонникам, которые знают, что такое поезд на юг, горячий ветер, листья травы, раскрошенные сигареты в кармане, просить у других, у третьих, не смущаться отказами, потому что люди, когда они смотрят под ноги, или на дорожные знаки, или в газету, становятся несчастными, рожденные любить не любят, боятся, но ведь это так просто, проще, чем на самом деле, сказала одна девчушка в пестром балахоне и с колокольчиком на шее, и протянула мне жестяную коробочку с цветными мелками.