Высотка

Завершнева Екатерина

Бродячие души

светлые, рыжие, выгоревшие волосы

бубен звенит, гитара говорит

бисерные запястья отбивают такт

мы теперь с ними, берем из коробки мелки

рисуем на ступеньках птиц, бабочек и цветы

мы не любим перепевки

потому что никто не может спеть так, как он

у него серебряное горлышко, выкованное ангелами

серебро Господа моего, выше слов, выше звезд

но сегодня даже он не считается за

и каждый, кто поет, поет

летим вниз по Потемкинской лестнице

все ракурсы слиты в один

кто-то промчался на велосипеде

зеркальце

точно на нас

шаг на четыре, сбегаем по нотным линеечкам

тени все длинней, где чья

руки перекрещены за спиной, спина общая

пальцы в петельку джинсов

ноги все быстрей, их все больше

это музыка серебряных спиц

это набережная, на которой нам всегда будет двадцать

нам, солнечным отпечаткам, и время их не сотрет

и камень расцветает, и зеленеет земля.

Чуть дальше, за углом — Тещин мост, белая беседка, ветер, верфи.

Стояли, раскачиваясь на мосту, над городом дикого винограда, глухих дворов, молочников с бидонами, точильщиков с брусками, сапожников с колодками, бродяг с шарманками, бандитов с финками, фотографов с обезьянками

удивительно, что они еще существуют

подождать — и увидишь биндюжников или беглых каторжников, в этом городе никогда не знаешь, где человек, а где призрак

один из них, с «Зенитом» на шее

поднялся на мост, увидел нас, стал предлагать

а Баев ему про уговор, мол, мы не хотим останавливать мгновенье именно потому, что оно прекрасно, вот и пообещали друг другу, что сниматься не будем

фотограф очень удивился и сказал, что незапечатленная молодость — это зря потраченная молодость, и что мы непременно пожалеем

но мы не стали спорить и ушли.

Забрели в порт, разглядывали разноцветные стрелки подъемных устройств, читали на бортах незнакомые фамилии, купили по бутылке пива, потому что я очень хотела доказать Баеву, что пиво изменяет мир. Он явно этого не знал.

Изменяет мир? Пивная революция?

Вроде того, смотри. Взять водку или даже вино — какие у них механизмы действия? Принял на грудь, разошелся, наворотил дел — и все, трезвеешь, и сам себе противен. А пиво работает по другому принципу: мир моментально преображается, он превращается в стеклянный шарик, нагретый в руке, а в нем пузырьки радости. И ты вроде бы прежний, только добрый какой-то и открытый… Короче, на улице надо пить пиво и ничего кроме пива, таково мое убеждение.

Тут, конечно, вопрос количества, уточнил Баев. Боюсь, что с увеличением дозы эффект от употребления любого алкоголя нарастает одинаково, пусть и не линейно, но вполне предсказуемо. Мир схлопывается до точки и ты вместе с ним… Я как-то в восьмом классе надрался до беспамятства, хотел показать себя мужиком. Попал в реанимацию, отдохнул денек в коме, с тех пор почти не пью. Не, я могу,

конечно, просто потребности нет. Однако за ради хорошей погоды, да на солнышке… и никуда не торопясь… Считай, что уговорила. На улице так на улице. Это означает, что в «Гамбринус» мы сегодня не пойдем, закончил Баев деловито. И правильно — сегодня там не протолкнешься, затопчут. Давай завтра. Утречком встретим Юльку с Султашкой и наведаемся, выпьем за знакомство.

Ты в порядке? Не замерзла?

И вдруг словно струна порвалась — нет ничего, ни меня, ни Одессы.

Беспричинно, бесповоротно. Стою у парапета, вглядываясь в осколки города, в его ошметки, шкурки, седую мыльную пену; мир лопнул, прекратился в бессмысленную окружающую среду, холодное декартово пространство, как попало заставленное мертвыми предметами, скамейками, деревьями, людьми… Толпы небрежно раскрашенных, пьяных приезжих, нацепивших фальшивые носы и уши; гидроперитовые блондинки в кожаных юбках, их спутники с банками джин-тоника;

эти мужчины и женщины ждут концерта Петросяна, Петросян для них царь и бог; гогочут, лузгают семечки, курят-пьют-матерятся, собственно, они так разговаривают, здесь многие так разговаривают, но я почему-то не замечала; бросают на ветер обертки от «Сникерсов», ветер ледяной; мы два беженца в куртках с чужого плеча; запыленные кроссовки, правый порвался еще с утра, пару дней и развалится. Гиацинты осыпались, запах перегорел, перетерся. Задубевшие, непослушные пальцы. Это от усталости, наверное. Да, от усталости.

Между прочим, ты наверняка не знаешь, какой лозунг был самым удачным за всю историю одесской юморины, продолжал бубнить Баев, зачем-то взяв меня под руку. (Мы никогда не ходили под руку — не наше.) Осторожно, мотоцикл. Почему ты все время норовишь под колеса влезть!.. Мне папашка рассказывал, они в былые годы регулярно в Одессу наведывались. КВНы всякие, физики-лирики, споры до хрипоты… Не знаю, как папашке это с рук сходило, он же у меня ответственный работник. Какой? Потом расскажу. Они вообще лихо жили, на грани, а сейчас — два голубка-пенсионера, приятно посмотреть. Мы будем такими же, если доскрипим.

Собственно, я о лозунге. Воспроизвожу дословно: «А что ты сделал для того, чтобы Одесса стала миллионным городом?» И ведь стала! Чертовы одесситы, им все легко дается. Захотели — взяли. Вот это жизнь!

Кстати, насчет взяли. Мы вчера с тобой шиканули, сегодня надо бы поприжаться, свести баланс. Пойдем вон в ту блинную и уведем пару блинчиков, желательно с мясом. Заодно посмотришь, как я это делаю.

Что значит уведем?

Очень просто, я зубы заговариваю, а ты мимо кассы, с подносиком. Если поднимется кипеж, а он не поднимется — с чего бы? — я типа тут, достаю мани, расплачиваюсь, честь по чести.

Вот еще, возмутилась я, лучше голодать.

Ради чистого искусства, упрашивал Баев, и потом, я тыщу раз это проделывал, тем более — мы же в Одессе. Если хочешь знать, передразнил он меня, когда я с девушками разговариваю, они уже о блинчиках и думать забыли. У них вообще эта функция — думать — отключается за ненадобностью.

Поговори лучше со мной, сказала я мрачно. У девушек потом недостача обнаружится, их отругают, премии лишат.

Этих? — хихикнул Баев, кивая в сторону двух девиц, курящих на крыльце. Упитанные аки поросята, вся недостача в габариты ушла, в проценты, неплохой капиталец, я вам доложу… Ну не хочешь, как хочешь. Может, ты и права. Обрати внимание на названьице этой богадельни. Крупно: «Кафе Катакомбы». Буковками поменьше: «Быстро, дешево, питательно». Я бы еще приписал совсем крошечными: «Летально. Гарантия 100 %. Справки». Согласен, такие блинчики нам не сдались. Ну что ж, подзарядимся солнечной энергией, а также энергией ветра и морских приливов. Может, еще по пиву?

За стеклом газетного киоска большая карта Одессы, прижалась к стеклу — чтобы лучше видеть тебя, дитя мое — разложенная от и до. А не переместиться ли нам из туристического центра в настоящий город?

Ты прочти, одни названия чего стоят! Улица Пастера, пережившего свою болдинскую осень в холерной Одессе, где от нечего делать пришлось заняться пастеризацией… или вакцинацией… или ирригацией… или я умолкаю, потупив очи долу. Он разве одессит? Что-то не припомню. Рядом улица Сакко, который без Ванцетти как карандаш без грифеля. Жаботинский — тот самый? Который Белоусов, химические часы? Нет? Очень жаль. Жанна Лябурб — кто такая, почему не знаю? Француженка? Если революционерка, то наверняка уродина… И целый выводок прелестниц — Уютная, Веселая, Елочная, Тенистая… А эта, длинная — Дача Ковалевского, прямо так и называется. Хочу на дачу! То-то старик Ковалевский будет рад. Заждался, поди, и самовар давно простыл.