Высотка
Шрифт:
(Да, она как-то допустила ошибку в слове «consciousness», а я поправила. Неразумно было, невежливо, но ведь вся группа переписала буква в букву! И неужели же из-за этого…)
К середине января я собрала все зачеты, кроме английского — и не вышла в сессию. За первые два экзамена получила по баранке. Куратор курса, гладко причесанная активистка из тех, которые всюду суют свой нос, поймала меня на перемене, зажала в углу и завела беседу о личной жизни. Ася, ты какая-то дикая девочка. Другие студентки делятся своими увлечениями, интересами, от тебя же ни слова не дождешься. Пришлось расспрашивать твоих однокурсниц. Оказалось, ты много пропускаешь, дерзишь преподавателям,
(Интересно, а расписанной с бандитом — лучше?)
Правда, говорю. Он главарь солнцевских братков, жуткий тип. Весь в наколках, зубы золотые, сам неграмотный. Какая уж тут учеба.
Гладкая криво улыбнулась. Опять ты за свое. А я, между прочим, вчера была в деканате, просила посодействовать. Зря, наверное.
Конечно, зря! Я в этом деканате разве что не ночевала, пытаясь спасти положение. Пошла в поликлинику, заручилась справкой о болезни… Не сработало. Статная, справная женщина замдекан, великанша с пластмассовыми клипсами в ушах, похожая на шолоховскую крестьянку, прилюдно обругала меня симулянткой. Потрясая справкой, она заявила, что с такими бумажками надо идти совсем в другое место (и это — наше академическое начальство?!). Несите более убедительную и не морочьте нам голову. Списки на отчисление уже готовы.
И тогда я вспомнила о своей намечающейся близорукости и решила поставить на нее. Пришла в поликлинику, поплакалась, однако тетенька-окулист на провокацию не поддалась. Вы когда-нибудь видели человека, который ушел в академотпуск по зрению? Я лично — ни разу, а зрение у меня стопроцентное (это профессиональный юмор?). Вот если бы у вас отсутствовал хотя бы один глаз!.. — мечтательно протянула она, но потом спохватилась — это тоже не помогло бы. Всего хорошего.
Я вернулась домой зареванная, растерзанная и упавшая духом ниже некуда. Баев выслушал и сказал — кинься, я все устрою (что значит — кинься? выкинься из окна?). Пошарил в карманах, выудил пару жетончиков и ушел звонить Самсону.
На следующий день меня пригласили в кабинет замдеканши, усадили в кресло и ласково спросили: как ваше здоровье? как вы себя чувствуете? От неожиданности я промямлила что-то невразумительное типа «спасибо-хорошо». К счастью, никаких речей и не требовалось. Самсон пообещал вывести из резерва ГЗшную площадь для сотрудников психфака, взамен я получила возможность быстро досдать экзамены. Запись «зачтено» в ведомости по курсу английского языка уже стояла — задним числом.
Пять (эксперименталка), четыре (восприятие), три (мат-стат), конец сессии. Вовремя, иначе я бы съехала до нуля. Трояк, по математике?! Статистика — примитивнейший раздел, для нее ума вообще не нужно, только считай! — возмущался Гарик. Но у меня не было сил — ни считать, ни терпеть нравоучения. По большому счету и жить тоже. Я бесцеремонно побеседовала с ним — в баевском стиле — и прогнала взашей. Через недельку увидела его возле ГЗ с Олежкой, который сочувственно кивал, держа потерпевшего под локоток. Они натоптали вокруг Ломоносова тропинку, как будто выслеживали сами себя. Я прикинулась ветошью и свернула на боковую аллею. Разберутся как-нибудь.
Я сказала — не было сил жить?
(Баев: никак не привыкну делить твои слова на сто, это называется гипербола, да?)
По правде говоря — просто негде. Завхозиха внезапно потребовала сдать постельное белье, собрать кровати и тумбочки и в двадцать четыре часа выметаться куда глаза глядят. По-видимому, чары Самсона не распространялись на ДАС в той же мере, что и на ГЗ. Зевсом он не был, несмотря на курчавую бороду и внушительного размера туловище. Нам вообще повезло, что поселили, признался Баев, теперь
Догадавшись, что лавина нас наконец-то накрыла и погребла под собой, Баев почесал репу, посчитал оставшиеся деньги, занял у Пети недостающее, купил билет на поезд и отправил меня к маме.
Прошлогодняя трава
Затяжная провинциальная зима
куколка весны, спящая в ледяном коконе
слышишь ли ты, как движется лед?
тяжелая младенческая голова
крохотные пальчики, слипшиеся в кулак
короткие белесые ресницы
припухшие веки, глазные яблоки
обращенные внутрь
сколько дней мы провели в беспамятстве
сколько лет?
бумажная кожица
ниточки кровеносных сосудов
душа-эмбрион, защищенная от света
плодными оболочками, снегом, прелой листвой
ветками, картонными коробками
чужим теплом
дитя без особого места жительства
не все ли равно, кто носит тебя под сердцем
разговаривает с тобой пока ты спишь
ждет, когда ты появишься на свет?
(А он — разговаривает? Я прислушиваюсь — ничего. Шум крови в ушах, газовая колонка, вода в трубах, телевизор в соседней комнате — ничего.)
Данькина мама заботится обо мне — хлеб с маслом, картофельное пюре, куриный супчик; морские звездочки морковки, заросли укропа, остовы погибших кораблей, там ключица, здесь ребрышко, ешь, не стесняйся. И я ем — утром, днем, вечером, ночью, не думая о том, как ей это достается, какими трудами. Вооруженная молотком и донышком от старого утюга, часами колю орехи; выковыриваю все до крошки из лабиринта скорлупы; даже подпорченные не выбрасываю — ем; смотрю хоккей, ни за кого не болея; читаю «Манон», отмечая про себя сходство сюжетных линий и характеров, хотя в данный момент никакого характера у меня нет — я межклеточное вещество, протоплазма, ложноножка, съежившаяся на дне озера гидра…
Подружилась со старшей дочерью Анны Марковны, Любой. Люба веселая и кудрявая, она похожа на ударницу из производственной киноленты о передовой птицефабрике. Бойкая птичница в фартуке с кармашком, на кармашке желтый утенок, лужица, смеющееся солнышко, лучики врастопырку. Ни минуты без дела — откуда столько сил?
(Скоро, скоро будет тепло. Февраль позади, тонкий как папиросная бумага, прозрачный как стекло, февраль без тебя.)
У Любы бойкая дочка Юля, модница и воображуля; в садик не ходит, дома ей до смерти скучно, она изводит отца и мать, требуя то розовое платьице, то помаду, то маленькую мягкую зебру. Отец Юльки умеренно пьет, ему можно — он афганец, простой хороший парень, образования нет, работы нет, смысл трепыхаться —? Но Люба сама не промах — моет полы, ставит капельницы, выносит горшки, вяжет, шьет, тем и перебиваются.
Две комнаты и кухня, повернуться негде; повсюду плюшевые медвежата, слоники, собачки; на оконном стекле бумажные снежинки; прихожая заставлена стоптанной обувью, которую носить невозможно, а выбросить жаль; гладильная доска наготове, горы белья; на кухне баки для кипячения наволочек-простыней, стиральной машины нет; телевизор не выключается, тумбочка под ним забита боевиками; апокалипсис нау, надежды на лучшее тоже нет, но ведь и так можно жить, ни на что не надеясь.
Люба добрая. Одела меня с ног до головы; достала из-под кровати старенький чемодан, вытряхнула оттуда афганское — платья, джинсы, рубашки; носи, теперь это твое, я давно не влезаю и, наверное, не влезу. Люба ждет второго, говорят, будет мальчик.