Высшая мера
Шрифт:
в музыкальном отделе. А они бегали из Ростова в Кисловодск, из Кисловодска в Тифлис, из Тифлиса в
Константинополь и Загреб, и дальше. Я понимаю, им не сладко жилось, но они же успокоились, когда были
уверены, что я умерла. Ну пусть бы и думали дальше. И совершенно напрасно Николай Васильевич пошел к
ним в Париже. Никогда мы не сговоримся.
Она замолчала и затем вдруг сказала печально и тихо:
— Мне их жаль, конечно, вероятно им очень скверно…
— Да,
— Что ж, пошлем денег. А писать я не буду.
Затем было длительное, неловкое молчание. Печерский кашлянул и посмотрел на Мерца. Мерц молчал.
Вошел черноволосый, похожий на цыгана парень, отпиравший Печерскому дверь.
— Можно?
— Конечно, Митин, — сказала Ксана и обернулась к Печерскому. — Вы надолго в Москву?
— Навсегда! — торопливо заговорил Печерский. — Я вернулся на родину с твердым намерением
работать. Я буду работать. Для меня эта поездка… Я смотрю на эту поездку в Россию, как на искупление. Я как
бы переродился… — Нужно было еще что-то сказать, сказать убедительно и просто, но Печерский не нашел
слов и замолчал.
— Что ж, очень хорошо, — видимо смущаясь сказал Мерц. Его смущали не слова, которые говорил
Печерский, а его повышенный, несколько актерский тон.
— Что ж, хорошо. Татьяна Васильевна просит помочь вам. Чем же я могу вам помочь?
— Вы хотите получить работу? — спросила Ксана.
— Совершенно верно. Я шофер и знаю автомобильное дело,
— Я думаю, вы устроитесь. У нас как раз разгар…
— Совершенно верно. Но ваше имя, Николай Васильевич, ваше, так сказать, содействие… Признаться, я
очень рассчитывал. — И опять Печерский неожиданно замолчал. Мерц посмотрел на него, подождал и сказал:
— Хорошо. Напомни мне, Ксана.
— Долго были заграницей? — спросил цыган.
— Семь лет.
— С двадцатого года. Так. С Врангелем уехали?
“Чекист”, решил Печерский, кашлянул и слабо улыбнулся.
— Знаете, прошлое для меня, как дурман. Как я сожалею… — Печерский оглянулся. Все молчали. — Не
смею больше задерживать. Стало быть разрешите справиться? Покорнейше благодарю. Не извольте
беспокоиться, — невнятно пробормотал он, и, прощаясь, поцеловал холодную, неподатливую руку Александры
Александровны Мерц.
VII
Печерский ушел. Ксана и Мерц почувствовали странное облегчение. Вместе с ним уходили неприятные и
тревожные воспоминания. Митин, как свой человек понял это и хотел заговорить о делах, но Ксана перебила
Митина.
— Какой странный тип… Правда? — она вскрыла конверт. — Это от Лели, “письмо передаст тебе
близкий мне человек”, — прочитала она вслух. Ну теперь понятно “близкий”…
— Что понятно?
—
Мерц поморщился и поправил галстук.
— Ты странно судишь. “Близкий” — значит любовник.
— Неприятно слушать.
— Что с тобой сегодня? — спросила Ксана и отложила письмо.
— Ну ка, в чем дело?.. — сказал Митин и придвинулся к Мерцу. Мерц достал портсигар, постучал
пальцами по портсигару, затем бросил его на стол, вздохнул и покачал головой. Митин и Ксана молча смотрели
на него. Он сказал глухим, внезапно ослабевшим голосом:
— Снимают меня, вот что.
— Как снимают?
— А вот так. Снимают и все тут. Чего у нас не бывает.
Митин рассмеялся и хлопнул себя по колену.
— Да кто вам сказал? Сорока на хвосте принесла? Расскажите толком.
— Что рассказывать? — высоким, срывающимся голосом вдруг заговорил Мерц. — Два с половиной часа
заседали. Кончили с докладом о поездке, утвердили, одобрили, кажется, все чудесно. Степан Петрович
посылает мне записочку. “Останьтесь. Надо потолковать”. Остался после заседания. Он ходит, курит,
расспрашивает об Америке, о Детройте и чорт знает о чем. Я все думаю к чему бы это. В конце концов сказал:
“Знаете ли, Николай Васильевич, как мы вас ценим. Вы один из первых пришли к нам десять лет назад. Ваш
проект принят и одобрен не только нами, но крупнейшими специалистами на Западе. Но не кажется ли вам, что
выполнение проекта, организационные и технические функции придется разграничить. Политическое
значение… Непосредственное руководство… Целесообразнее если бы вы… Если бы вы остались главным
консультантом”. Словом все, что говорится в таких случаях. Ясно — меня убирают и на мое место посадят
какого-нибудь кочегара или водопроводчика вроде Кондрашева.
— Я не совсем понимаю…
— Что там понимать! Дело налажено, подготовлено. Никто в него не верил, все отмахивались. А когда
вышло, когда заговорили в Европе, меня за шиворот и коленом… Четыре года я работал как вол, как каторжный.
Пока дело не развернулось, меня терпели. Теперь видите ли мировой масштаб. Для мирового масштаба я мал,
для мирового масштаба нужен водопроводчик!
— Ну вас к богу, что вы говорите, — сказал Митин.
— Как хотите, так и называйте. Я работал по этому делу здесь и заграницей. Мои друзья, люди с мировой
научной известностью, из уважения ко мне помогали в этом деле. Теперь — хлоп, меня убирают. Все мои
обещания, обязательства летят к чорту. В глазах моих друзей я оказываюсь самозванцем, Хлестаковым,