Высшая мера

Никулин Лев Вениаминович

верить и ему верили.

День, ночь и еще день на корабле. Крымский полуостров, как неграненый драгоценный камень

поднимался из синей эмали моря. Медведь Айю-Дага, припал к серо-синей воде залива. Дальше — почти

прямой угол Ялтинского порта и круглые форты и желтые горы Севастопольского рейда. Пароход долго

подтягивали к пристани и еще дольше опускали сходни и, когда Зайцев сошел на плоские, вытертые тысячами

ног плиты набережной, он почувствовал холод вблизи

сердца и явную, физически ощутимую боль дурного

предчувствия.

На море — штиль и цвет моря был серебристо-голубой, редкий для этого моря цвет Адриатики и

Неаполитанского залива. В двусветном зале бывшей виллы табачного фабриканта, окна были открыты с обеих

сторон настежь, но не было даже легкого сквозняка. Воздух был неподвижен и только слегка дрожал над

нагретым резным камнем крыльца и лестницы. Неподвижные, острые листья пальм и миртовые ветви казались

нарисованным театральным занавесом. В середине залы, в раме темно-алых гвоздик стоял гроб и знамена

острыми углами повисли над черно-седыми прядями волос и острым, серо-желтым профилем Якова Егоровича

Петрова.

Зайцев сидел на скамье в саду и смотрел вниз, на сияющий нестерпимым для глаз сиянием песок, на

девичьи загорелые ноги в сандалиях и слушал сидящую рядом с ним девушку:

— Послали мы с Яков Егорычем телеграмму. Он малость заснул, а я пошла к себе, а меня тут же и

позвала докторша. Сидит на постели и держится за грудь. “Я думаю, Ася, напрасно мы послали”, — это он о

телеграмме. “Человек отдыхает и пусть”. Я только рот раскрыла, а докторша мне мигает: “не надо мол

перечить”. Полчаса так сидел и вдруг сильно пошла кровь, горлом. Однако остановили. Ночью я с ним сидела и

слышу, чего-то он редко дышит. Вдохнет воздуху и затихнет, и до сорока можно досчитать пока: еще раз

вдохнет. Потом еще реже стал дышать. Утром открыл один глаз и губами шевелит. Я по губам прочитала:

“Приехали”. Я думала, он про вас спрашивает. “Нет еще, — говорю, — не приехал”. Он только губами повел,

нагнулась: “Станция, — говорит, — приехали” и как будто даже усмехнулся. Однако прожил он еще часов

шесть. Но уже ничего не говорил.

Зайцев поднял голову. Девушка стояла перед ним в выгоревшем на солнце ситцевом сарафане и красной

повязке, вся медная от загара и светло-золотые волосы резко отделялись от медного загара на лбу.

— Вы — родственница?

— Дальняя, — сказала девушка. — Очень дальняя, хотя звала дядей. Вы меня у Якова Егорыча видели.

Забыли, вероятно.

— Забыл. Да, забыл.

— Я пойду, — сказала она, — из города звонили, выехали представители организаций, скоро

должны

быть.

И она побежала по лестнице, прыгая через две ступеньки.

— Спросите у завхоза, — крикнула она, наклоняясь через перила, — комната вам в третьем флигеле. Там

и ванна.

Зайцев, не глядя, взял со скамейки чемодан и встал. Но он не сразу пошел во флигель, а остановился у

окна залы.

Яков Егорович лежал в гробу, в раме из темно-алых гвоздик. Позади гроба открылась дверь и вошли

двое. Они принесли лед. Лед. Это было первое острое и жгучее ощущение Зайцева в это утро. Лед. Смерть.

Яков Егорович умер. Якову Егоровичу в гроб положили лед. Яков Петров — огонь, страстность, неугасимое

пламя, черные, с отблеском угля антрацита глаза и лед в дубовом гробу, в продолговатом ящике. Лед и пламень.

Зайцев знал, что еще год назад, как бы в завещание, Яков Петров сказал “сжечь”. И завтра багажный вагон

увезет тело Якова Егоровича в Москву для огненного погребения, а через два дня Яков Петров уйдет в огненное

жерло, во всесжигающее пламя и сам обратится в пламя и пепел…

Рабочий лежит на постели в цветах,

Очки на столе, пятаки на глазах,

Подвязана челюсть, к ладони ладонь,

Сегодня — в лед, а завтра — в огонь.

“Сегодня в лед, а завтра в огонь”, в пламя, в стихию Якова Петрова. За горячность и страстность и

неугасимую молодость любили Якова Егоровича и еще любили за то, что он был замечательный человек из того

класса, который должен владеть миром. Ученый Зайцев, окончивший два факультета и военную академию,

понимал, что именно таким скромным, чистым, верным и пламенным представляли себе революционера-

рабочего несколько ушедших поколений и таким он пришел в мир и ушел из него, называясь Яковом Петровым.

Так думал Зайцев и удивлялся тому, что ему приходили в голову именно эти, использованные, много раз

сказанные слова, которые он так не любил в газетах и надгробных речах.

В гору, в облаке белой пыли, к вилле бывшего табачного фабриканта поднимались четыре грузовика. На

последнем грузовике солнцем и золотом сияли трубы музыкантов. Грузовики остановились у ворот. Из

грузовика на землю прыгали юноши и девушки. Другие принимали цветы и венки из миртов. Затем они

выстроились по четыре в ряд. Иван Иванович Зайцев переоделся в военную форму. За месяц он отвык от нее.

Он взял ее с собой на случай поездки верхом, в горы. Но когда он натянул сапоги, затянул пояс и одернул

гимнастерку, он сразу сросся с этой одеждой, вошел в эту одежду, к которой привык за последние десять лет. На