Выстрел из вечности
Шрифт:
Не знаю почему, но я согласился. Мне до конца хотелось понять этого человека. Почему он напускает на себя маску простака, ведь на самом деле он не так и прост.
Дождь кончился, и теперь улицы в городе были чистые и весёлые. Может быть, это от зажжённого света, так как стемнело, и весь город как-то по-особому благоухал увяданием прелого листа, травы. Особенно чувствовался запах в аллее среди деревьев, где росли высокие раскидистые липы, которые, отбросив листву, стояли тихие и присмиревшие, готовые к любым невзгодам и потрясениям стихии. Здесь, как нигде, было много листвы, которая слегка парила. Увидев увядание природы, Журавлёв как-то сразу погрустнел, осунулся. И тут передо мной стал совсем другой человек: сгорбленный, унылый, повидавший на своём веку много того, о чём мы и не догадываемся.
– В магазин
Я хотел было спросить, мол, почему так, но посчитал, что слова излишни, если захочет, старик и сам расскажет. Он вытащил кошелёк, подсчитал деньги.
– Слава, двух рублей не хватает на три пузыря, подкинь, если есть, – обратился он ко мне.
Я вытащил из кармана трёшницу, от которой отказался шофер, и подал.
– Голубуска, три бутылоськи Русской, – сказал Иван Петрович продавщице.
На улице старик стал опять самим собой. Он смотрел себе под ноги и молчал. Я тоже не знал о чём говорить, да и не хотелось раньше времени вспоминать какие-то случаи, факты, детали. Просто идти и ни о чём не думать. Такая ходьба успокаивала, притупляла остроту восприятия. На третьем этаже пятиэтажного здания Иван Петрович позвонил в квартиру.
– Сейчас, сейчас, – послышался за дверью женский голос, а потом, – Ваня, это ты? Давно жду.
На пороге появилась женщина лет сорока трёх, полногрудая, но не полная. Сразу было видно – следит за собой. Густые, чёрные волосы уложены на голове кольцом, губы слегка подкрашены.
– Снимайте свою одежду. Я отлучусь на одну минутку, – сказала она и ушла.
Через несколько минут она появилась в зелёном, шёлковом платье, улыбающаяся и какая-то вмиг подобревшая. Иван Петрович, взглянув в её лицо, ожил, прошёл на кухню, вытащил из сумки бутылки и поставил на стол. Хозяйка приготовила закуски. Журавлёв на правах хозяина налил в стопки водку.
– Ну, так стос, Зинуска, за насу с тобой свадебку. Вот и свидетель, – сказал он.
– Иван, брось паясничать, – не поддержала женщина игривого тона, – лучше выпьем молча.
Больше он её не задирал, успокоившись как-то сразу, будто в нём надломилось что-то важное в его жизни. А Зинаида на него ноль внимания: ела, пила и смотрела мне страстно и с вызовом. Мне было неудобно от этого открытого взгляда, но я упорно молчал. Зинаида завела радиолу и пригласила меня на танец. Иностранная певица чего-то ждала, надеялась, любила. Я чувствовал, как под тонким шёлковым платьем бьётся жаркое сердце тоскующей женщины, и вся она возбуждённая, горячая льнула ко мне. Крупные, карие глаза искали во мне ответа на свой порыв и откровение. И была в ней притягательно – ласкающая сила истрадавшейся души. Мне показалось, что я влип, растворился в её теле. Танец кончился. Она с трудом оторвалась от меня, села на диван.
Иван Петрович поднялся из-за стола, подошёл к раковине, ополоснул руки, вытер полотенцем. На лице появилась маска.
– Ну, ладно, Зинуска, голубуска, надо идти. Спасибо за хлеб, соль, – сказал Журавлёв, – а ты Слава, мозешь оставаться, смотри, как зенщина растревожена. Не оставлять зе её в таком состоянии.
Зинаида ничего не ответила, просто зарделась ещё больше, сверкнув в сторону старика ненавидящим взглядом. Я тоже поднялся и пошёл одеваться вместе с Журавлёвым. Он ещё раз сказал, мол, оставайся, но в его голосе не было уверенности.
На улице, когда мы вышли из квартиры, я отметил про себя: вот Большая Медведица, а это Малая, вон сгорает звезда. В окне нашей знакомой потух свет, видно очень расстроилась.
С севера дул сильный ветер. Похолодало. Иван Петрович застегнул свой плащ на все пуговицы. Шёл с боку меня, понурив голову. Вскоре я услышал всхлип, повернулся. Журавлёв утирал платком нос. Мне стало как-то неудобно видеть его слёзы, я отвернулся и стал смотреть в сторону станции, где гудели поезда.
– Что, Слава, смотришь так недоумённо? – тихо вздохнул Журавлёв, – правда, я и эта женщина – несовместимость. Но Зинаида и моя покойная Оксана, как две капли воды, что походка, что взгляд, что фигура. Но как только она заговорит, как обухом
– Почему? – вмешался я в его рассказ.
– Да хотя бы потому, что верим разным слухам, сплетням и ревнуем без всякой меры.
– Так-то оно так, если женщина ещё красива, то и мужчины на неё оборачиваются и хотят завладеть ею.
– Ты думаешь, мне приятно притворяться, да мне до слёз больно, но ничего не могу поделать с собой, – утирая нос, промолвил Журавлёв. – Началось это со смертью жены Оксаны. И виноват, кто ты думаешь? Да Мишка Сычов. Он – мерзавец перешёл мне дорогу. Жена у меня была очень красивая и ласковая, а я офицер – не своя воля, постоянно в отъездах, куда послали, поехал. Всё командировки да командировки. В гарнизоне пошли сплетни, что моя Оксана, якобы, немецкая подстилушка, а она была у меня девственница, и было ей в то время всего девятнадцать лет, и тут такое про неё. Я думал, уничтожу злодея, кто распускает эти слухи, да понимаешь, всё было некогда. А время шло. Мишка пустил слухи, что он, якобы, спит с моей Оксаной, когда я в отлучке. Да и забеременела она не от меня, а от него, и придётся ему жениться на ней. Я от этих сплетен и слухов, прямо скажу, обалдел. – «Ваня, когда ты успокоишься? Я устала от твоих отлучек», – сказала она мне. И что меня дёрнуло за язык, не знаю, дескать, Мишка Сычов тебя обхаживает, что тебе ещё надо? Она вся задрожала, побелела. Я услышал сквозь сдавленное дыхание – дурак, потом она закричала, не сдерживая себя: «Да, да, ходит ко мне, цветы носит, замуж зовёт, говорит, я всё прощу, Ванькиного ребёнка усыновлю». Я не знал тогда, как её успокоить, а она будто в неё вселился бес, всё кричала и кричала. И странное дело, она никак не хотела успокаиваться. Мне стало казаться, что мою Оксану просто подменили. В ней было столько злости, ненависти ко мне, что я удивился. Она с презрением откинула мою руку с плеча, выскочила из дому и убежала. Я хотел её остановить, но где там, она и слушать не хотела, видимо, оскорбление моё для неё было смертельным. Ночью она не пришла домой. Я грешным делом подумал, что она сбежала к родителям на Украину. Через день мне сообщили из районной больницы, что она неквалифицированно прервала беременность на шестом месяце, сейчас находится в тяжёлом состоянии. Я бросился в больницу на попутке, но что я мог сделать? Перед смертью Оксана сказала мне: «Прости, Ваня, если можешь. Не поминай меня лихом, женись». Правду говорю, я заревел, опустив голову на её грудь. Она гладила мою голову и что-то шептала. Я сказал ей, мол, придушу Мишку. Это он – сволочная душа, изгадил нам жизнь. Ему нет прощения. Тебя загубил, нашего сына и меня. – «Успокойся, Ваня, Бог ему судья», – сказала она. Я не заметил, как она отошла. Очнулся, жена была уже мертва. Во мне что оборвалось главное, да ещё этот Мишка Сычов пустил слухи, что Оксана умерла из-за него, хотела Ванькиного ребёнка вытравить, чтобы выйти за него Мишку.
– Иван Петрович, а почему он вас не узнал этот Мишка то? – спросил я.
– Так он меня и не знает. Мне Оксана показывала его со стороны раза три, я его и запомнил, а так мы с ним не знакомы. А встретились мы с Оксаной на неметчине. Она работала у одного бюргера в поле. Я же как раз бежал из концлагеря. Вижу девушку, по обличию понял – русская. Ну и подошёл, а что было делать? Есть охота. Заговорил. Она принесла мне молока и краюху хлеба, а потом сказала: «Давай я тебя спрячу до прихода наших. Хозяева теперь тихие, боятся возмездия. Я уверена, хоть и увидят, промолчат». – Так я и дождался своих. Потом мы с ней переписывались. Я позвал её. Она бросила всё и приехала. Вот такая моя судьба.
Мы с моим новым знакомым брели по улицам уснувшего города. Редкие пешеходы, не оборачиваясь, проходили мимо.
Конец ознакомительного фрагмента.