Выстрел, который снес крышу

Колычев Владимир Григорьевич

– Армянский, пять звездочек.

– С кем и что праздновала?

– Это что, допрос?

– Допрос. Я должен все про тебя знать.

– Ты и так много знаешь… Светка заходила, посидели немного.

– Кто такая Светка?

– Подружка моя. Она к нашим делам никакого отношения не имеет.

– К нашим делам?

– А что, нет?.. Да, ты не убивал Елену, но ты сегодня убил двух человек.

– Ты это видела?

– Нет, но…

– Я согласен с твоим «но». И оправдываться не собираюсь. Да, я убил двоих. И поэтому ты еще жива. Еще жива… У тебя

хорошая дверь, у тебя шестой этаж, это меня обнадеживает. Продукты пока есть, а если вдруг что, можно заказать пиццу по телефону. И пиццу, и все остальные необходимые продукты и вещи, если потребуется.

– Это ты о чем?

– О том, что выходить отсюда ни тебе, ни мне нельзя. И на телефонные звонки не следует отвечать. Никого нет дома, поняла?

– Может, еще и свет выключить?

– Отличная мысль.

Погасив огонь под сковородкой, Павел убавил свет на кухне и в прихожей. Потолки подвесные, выключатели поворотные. И шторы на окне плотные, широкие и вдоль карниза двигались легко.

– Темнота – друг молодежи, – безрадостно усмехнулась Вика. – Но ты не молодой.

– Мне всего тридцать один год. Но выгляжу я старше.

– Намного старше, – кивнула девушка. – Ты бы шел в ванную. Помоешься, побреешься, может, скинешь лишний десяток лет.

– Не скину. Тут время нужно, чтобы отойти… Эльвира овощ из меня собиралась сделать. Состарился я внешне от препаратов. Из тебя она тоже может овощ сделать. Один укольчик, второй, третий – и вот ты уже никчемное и совершенно беспомощное существо. Единственная радость, когда сходишь под себя.

– Ты нарочно это говоришь? Чтобы меня стошнило?

– Тебя и так тошнит. От меня. Это потому, что у тебя обострено чувство внешнего восприятия. Надо его притупить, тогда тебе будет все равно. Ты успокоишься, ляжешь спать, а завтра со свежей головой трезво оценишь ситуацию. Тебе надо расслабиться.

Павел достал из холодильника бутылку коньяка, Вика поставила на стол рюмки, и они оба выпили – за знакомство, но без всякой радости.

Павел остановился на второй рюмке, а Вике продолжал подливать, пока она не окосела.

– Я хочу спать, – наконец-то, тяжело ворочая языком, сказала девушка.

– Раскладушка у тебя есть?

– Да, на балконе.

– Поставлю ее в прихожей, если ты не против.

– Делай что хочешь, только ко мне не приставай.

– Исключено.

– Ненавижу, когда пристают к пьяным женщинам, – уже из комнаты донесся ее голос. – Ни себе не позволяю, ни другим…

Приставать к девушке Павел не собирался. Какое-то время он провел на кухне, дожидаясь, когда она заснет. Разбинтовал ступню, осмотрел рану. Она не кровоточила, не гноилась, опухлость почти прошла. Это обнадеживало.

Рану он забинтовал наспех, кое-как. Затем вышел на балкон, взял раскладушку, через комнату, не без шума, вынес ее в прихожую. Вика даже не шевельнулась. Но этого Павлу показалось мало. Он склонился над ней, пристально наблюдая за лицом. Ресницы не дрожат, ноздри не шевелятся, а ведь запашок от него еще тот. Спала Вика. И теперь он мог заняться своими

делами.

Торопов перестирал белье в машинке, искупался, перевязал рану, затем переоделся в белье мужа, которое отыскал в шкафу, и лег спать.

4

Знакомый мужской голос не ворвался в сон, а будто вполз в него. Не открывая глаз, Павел усмехнулся. Это санитар Сергеев будит его. Вернее, так ему кажется, потому что голос этот родился в процессе перехода от сна к действительности, как хлопок в небесах, когда самолет перескакивает на сверхзвуковую скорость. На самом же деле он находится в квартире у Вики. И еще ему хочется есть… Интересно, приготовила она ему завтрак?

Открыв глаза, Павел вздрогнул. Перед ним с постной миной стоял Сергеев. Сам он лежал на койке в знакомой больничной палате, а на столе в тарелке дымилась каша.

– Вставай, соня, – широко зевнув, сказал санитар. – Каша с пылу-жару… Молока вам даже не пожалели. Вкусно, говорят.

Павел смотрел на него с таким недоумением, что Сергеев разочарованно махнул рукой.

– Я думал, ты правда вчера в себя пришел. А ты такой же, как был. Не клоун я, и шариков у меня всего два, гы-гы…

Глумливо гоготнув, санитар вышел из палаты, плотно закрыв за собой дверь. Какое-то время Торопов потрясенно смотрел ему вслед. Затем осмотрел себя. Больничная майка, трусы. Знакомая палата с зелеными стенами, изученная от и до гроздевидная трещина на потолке…

Все это уже было… И есть… И будет…

Павел расслабленно лег на спину, с безнадежным вздохом закрыл глаза. Не было балтийского побережья, не видел он заколотую нейролептиками Дарью, не охотились за ним киллеры, не выпытывал он правду в доме покойной Елены Корчиной, и горничная Вика ему привиделась.

Как был он больным на голову, так им и оставался. Этот вывод успокоил его. На душе вдруг стало легко и просто. Не убивал он киллеров, значит, не будет мучить его чувство вины, и покойники не станут являться к нему по ночам, чтобы мстить, ругая и проклиная. И Эльвиру не надо искать, и Дарью. И самому от правосудия бегать вовсе не обязательно…

А может, все-таки была Карьянка и ночи с Эльвирой, и безумные соседи… Подумав об этом, Павел вяло пожал плечами. Не хотелось копаться в своем сознании, вытаскивать из памяти события, увязывать их в логическую линию, детализировать, анализировать. Это так нудно. И так скучно. А вот поесть бы не мешало. Тоска приходит и уходит, а кушать хочется всегда.

Поднявшись с кровати, Торопов ощутил боль в ноге. И обнаружил, что у него перевязана одна ступня. В голове мелькнула искра озарения, но тут же откуда-то извне навалившаяся апатия потушила ее. Мало ли где он мог наколоть ногу. Ходил как чумной по территории больницы, искал клоуна, а напоролся на острый сучок. Или гвоздем ногу проколол. Или арматурным прутом. Впрочем, какая разница чем? Наверняка Эльвира позаботилась о том, чтобы рану обработали по всем правилам. Не должно быть гангрены. И столбняка, если укол вовремя сделали…