Выстрел на окраине
Шрифт:
— Слышь, Николай, ты во вторник наведайся...
«Почему во вторник?» — поскрипывая сапогами по синему вечернему снегу, раздумывал младший лейтенант и вдруг засмеялся, хлопнул себя по лбу. Не мог до такого пустяка додуматься! Во вторник у Александрова был выходной день, когда он на участке не появлялся. Вот оно что!
В первый же вторник, в десятом часу, участковый нагрянул к Силантьевой и едва только переступил порог, как понял: попалась!
Силантьева метнулась на середину комнаты с простыней, но сделать ничего не успела. На полу, алея сырыми бумажными свертками, лежали десятки палочек дрожжей.
— Ну что ж, Анна Сергеевна, —
— Нечего мне там делать! — стараясь не встречаться взглядом с участковым, буркнула Силантьева. Полное, обычно краснощекое лицо ее заметно побледнело.
— Как нечего? Сдадите дрожжи, потом уж разговаривать будем.
В ближайшем магазине у Силантьевой приняли по счету двести палочек дрожжей.
Написанный Александровым рапорт и протокол оказали сотрудникам ОБХСС [4] большую помощь. В отделе давно уже интересовались положением дел на дрожжевом заводе. Оказалось, что там действовала хорошо организованная группа, занимавшаяся хищением крупных партий дрожжей. Возглавлял ее экспедитор завода Семен Авдеев, орудовавший в тесном контакте с работницей бухгалтерии Макаровой — той самой тетей Олей, которая соблазнила легкой жизнью свою давнюю знакомую, мать Андрея. Силантьева принимала на дому ворованные дрожжи, через подставных лиц, а иногда и сама сбывала их на рынках; четвертый участник группы — сонный, невзрачный человечек, которого Александров видел у Силантьевой только один раз, — реализовал дрожжи в близлежащих районах и соседних городах. У всех у них были свои помощники — всего на скамью подсудимых село девять человек, и самое мягкое наказание понесла из них Силантьева. Суд учел, что у нее двое детей.
4
ОБХСС — отдел борьбы с хищениями социалистической собственности.
Вечером после суда Александров отправился проведать ребят. Теперь они оставались совершенно одни.
Десятилетняя Галинка лежала на кровати, уткнувшись в подушку, и безутешно плакала. Бледный, с запекшимися губами Андрей ходил из угла в угол.
— Трудно, Андрей, понимаю, — сказал Александров, — но духом не падай. Ты теперь — старший. И мать вернется — будет работать.
— Не нужна нам такая мать! — со слезами в голосе крикнул паренек. — Проживем!
Александров промолчал, чувствуя, что утешать сейчас бесполезно. Мать всегда остается матерью, и младший лейтенант верил, что, повзрослев, Андрей поймет это и сам.
— Вот так, — закончил Александров свой рассказ, в котором, правда, многие детали были опущены, а роль самого участкового значительно убавлена.
Сумерки сгустились, над городом бесшумно плыла теплая звездная ночь. Минуту Албеков и Александров сидели молча, прислушиваясь к звонкому девичьему голосу, который раздавался где-то за углом:
Мой миленок на Алтае С целиной справляется...— Да! — неопределенно крякнул Албеков, разжигая давно погасшую папиросу. — А как ребята жили?
— Ну, как жили? — В темноте белый рукав кителя сделал какое-то энергичное движение. — Ничего жили! Галинке школа помогла — одели, обули. Училище, райком комсомола, соседи — все помогали.
— Походил,
— Так не я один. А с весны вообще легче стало: Андрей на работу пошел. Ссуду ему дали, дом поправил — вот пойдем, увидите. Или уж находились, домой?
— А тебе еще долго ходить?
— Как положено, до двенадцати. — Александров поднялся, смахнул что-то с брюк. — Встретиться еще кое с кем надо.
— Пойдем, и я уж до конца.
— И зачем это вам надо — ходить со мной? — поинтересовался младший лейтенант, ожидая, пока Албеков встанет.
Очки корреспондента блеснули.
— Надо, Николай. Напишу я, брат, очерк и назову его, знаешь как? — «Тихий участок».
— Это о моем участке? — Александров улыбнулся. — А что, это верно: участок тихий.
— Вот-вот, — засмеялся Албеков и с видимым удовольствием повторил: — «Тихий участок!»
ПАСПОРТ № 200195
— Очень хорошо! — оживленнее, чем обычно, говорил в трубку Чугаев. — Ждем! Он положил трубку и тут же поднял другую — внутреннего телефона.
— Товарищ полковник! Докладывает Чугаев: только что звонил Климов. — Майор покосился на Меженцева, подмигнул. — «Артист» задержан!.. — Да, да, утром будут... Михаил Аркадьевич, надо бы этой паспортистке объявить благодарность... Есть!.. Есть!
— Так оно, Гора! — через минуту с видимым удовлетворением говорил Чугаев лейтенанту Меженцеву. — Как бы преступник ни петлял, в конце концов он обязательно попадется. Вот чего преступник не учитывает!
— Товарищ майор, что это за «артист»?
Черные глаза Меженцева светились таким вдохновенным любопытством, что Чугаев подмигнул снова.
— Что, интересно? На сцене, конечно, этот артист никогда не играл.
1
В окошечко стучали негромко, но настойчиво.
Откидывая задвижку, паспортистка Светлана Лельская готовилась сухо сообщить неурочному клиенту, что прием документов окончен, а часы работы паспортного стола указаны снаружи на объявлении, и — осеклась. Навстречу ей в узком окошечке сияла такая обезоруживающая лучезарная улыбка, что девушка смутилась.
— Простите великодушно! — блестел сахарными зубами незнакомец. — Когда можно сдать документы на прописку?
В комнате запахло крепким одеколоном; карие с поволокой глаза молодого человека смотрели на девушку почтительно и восторженно. В свои двадцать лет Светлана привыкла уже к таким взглядам, равнодушно отворачивалась, но тут было что-то другое...
— С девяти до часу, ежедневно, — ответила Светлана и, чувствуя, что неудержимо краснеет, добавила: — Можно и сейчас...
— Нет, нет, я только узнать! Спасибо большое! — продолжал играть обворожительной улыбкой незнакомец, и девушка, досадуя на себя, также невольно улыбаясь, не могла решиться закрыть спасительное окошечко.
Молодой человек оглянулся — на секунду окошко оказалось заслоненным тонкой синей шерстью костюма, — потом наклонился, быстро зашептал:
— Девушка, милая! Я здесь один, как перст, только из Москвы. Не сочтите за навязчивость — сходим вместе в кино?
— Что вы! — вспыхнула Светлана; она, кажется, не подавала никаких поводов для такого скоропалительного ухаживания.
— А что такого? — настойчиво шептал молодой человек. — Папа и мама не заругают: в восемь вы будете дома. Поверьте — я от чистого сердца!