Выстрел Собянской княжны

Лавров Сергей

Костя похлопал батюшку по рукаву старого лекарского долгополого плаща непонятно какого цвета, пропахшего немилосердно лекарствами, который Кричевский-старший носил и в зиму, и в весну, и в осень, и в лето, и заспешил к выходу, наступая на ноги, наталкиваясь на людей, не видя ничего перед собой из-за внезапных глупых слез, подступивших так некстати.

— Где же вы запропастились, господин Кричевский? Мой крестный родитель! Хранитель моего драгоценного салопа! — шутливо побранила его Сашенька, подставляя плечи под накинутую Кричевский одежду. — Я озябла уже! Господин становой пристав любезно уступает вам обязанность ввергнуть меня обратно в узилище… При условии, что мы пришлем за ним экипаж.

— Да-с… — важно надувшись,

пояснил свое внезапное решение Станевич, полностью попавший под обаяние новоокрещенной Александры. — Мне тут надобно будки проверить, городовых посмотреть уж заодно… И должен же кто-то подождать, пока святой отец запись о крещении в книге сделает и справку выдаст. Вы там сами, Константин Афанасьевич… И передайте Розенбергу мое настойчивое пожелание: сегодня никаких допросов! Пусть дворника тиранит, ежели неймется. Такое, знаете, событие — впадение в лоно истинной церкви — раз в жизни человека бывает-с! Не следует его омрачать, не правда ли?

— Разумеется, Леопольд Евграфович! — тотчас просиял, воспрял от уныния Костя, едва только услыхал, что поедет с княжной в пролетке. — Прошу вас, сударыня! Трогай, братец… Да смотри, не торопись! Медленно езжай! И на рынок нам заехать не мешает, княжна, как вы полагаете?!

III

Едва только сели они в пролетку, едва лишь кожаный полог отгородил их от прочих, как для Кости перестали существовать все: и батюшка с матушкой, одиноко глядевшие ему вслед с паперти, и Петька Шевырев, бегущий за пролеткой и что-то выкрикивающий дурашливо на манер «горько!», и становой пристав, озабоченно вставший посреди церковного двора, и горестно изумленное конопатое лицо Анютки Варвариной, глянувшее на него на миг из толпы. Ничего не осталось в мире, кроме Сашенькиных прекрасных глаз и тонких рук, принадлежащих на целых полчаса только ему одному. Пролетка тащилась по дороге, молодая лошадь, привыкши к быстрой езде, недоуменно оглядывалась, то и дело срываясь на рысь. Кучер, помня наказ юного полицейского, сдерживал ее.

— Ты счастлива? — трепетно спросил Константин. — Чувствуешь на душе легкость? Это хороший день… Смотри, как пасмурно и как торжественно… Тучи низкие, сизые! Вот колокол ударил! Это в твою честь! Я звонарю шкалик обещал, коли прозвонит при отъезде! Придется отдавать… Хочешь, я расскажу тебе про свое крещение? Я все помню! Я был маленький, голопузенький, ужасно волновался и оттого кричал. Наверное, хотел понравиться Богу!

— А я понравилась Богу, как ты думаешь? — задумчиво спросила Саша.

— Конечно! — засмеялся он. — Как же ты могла ему не понравиться? Он тебя любит, он добрый!..

— Ты в самом деле так думаешь? — спросила она снова, уже жестче. — А я сомневаюсь! До сих пор он не был добр ко мне!

— Но ведь теперь все иначе! Теперь ты христианка… Теперь всем ясно, что слова Розенберга всего лишь грязная завистливая ложь!

— И Бог будет добр ко мне, несмотря на все, что я сделала? — не успокаивалась Саша. — Он мне все простит?

— Он милосерден! — воскликнул Кричевский со всею верою, на какую был способен.

— Посмотрим… Скажи, там, в церкви, у иконы, это были твои родители?

— Ты их заметила? — изумился Константин.

— Разумеется, — усмехнулась Сашенька. — Они так на меня смотрели…

Неожиданно пролетка вовсе встала. Кричевский приподнялся, выглянул — и увидал, что дорогу им перегородила похоронная процессия. Траурная колесница с установленным на ней открытым гробом как раз собиралась миновать их пролетку. На черных попонах лошадей нашиты были на белых кругах какие-то древние гербы усопшего. На «штангах», поддерживавших балдахин над покойником, стояли, несмотря на промозглый холод, в черных ливреях и цилиндрах на головах «официанты», как это значилось всегда в счетах гробовщиков. Вокруг колесницы и перед нею шли факельщики в черных шинелях военного покроя и круглых черных шляпах с огромными полями, наклоненными вниз. В руке каждый нес по смоляному факелу, горящему и дымящему. Озадаченный Костя, не желая, чтобы эта мрачная картина испортила Сашеньке впечатление от крещения, обернулся было

к ней и замер растерянно — до того странным было ее неузнаваемое лицо. Он оборотился снова к процессии и с ужасом узрел совсем рядом, в деревянном гробу, обшитом глазетом с позументами по первому разряду, прикрытого по грудь парчовым покрывалом, желто-прозрачного, точно воскового, ненастоящего Евгения Лейхфельда. За колесницей влачились несколько траурно убранных карет, и из передней выглядывало преувеличенно скорбное, унылое, розовощекое лицо Розенберга. Кричевский засуетился, хотел помочь Александре отодвинуться вглубь пролетки, чтобы ее не было видно с дороги, но она, напротив, наклонилась, выглядывая, и провожала каждую карету, повязанную черными лентами, холодным строгим взглядом, особенно те, в которых сидели женщины, ни на миг не теряя присутствия духа, а с Розенбергом, содрогнувшимся, как от видения, даже раскланялась. Потом села ровно, прямо, с легкой улыбкой глядя вдаль, сняла смиренный платок, покрывавший ее роскошные черные волосы, и, рассыпав их по плечам, сказала отчетливо:

— Я устала! Не хочу никого видеть! Отвезите меня поскорее в мою камеру! Извозчик! Пошел!

И застоявшаяся лошадка бодро понеслась вдоль по Обуховской, мигом домчав их к воротам полицейской части. К немалому изумлению Кричевского, пристав Станевич был уже там, и не один! Бритый неприятный господин, чей циничный разговор во время крещения Собянской княжны не понравился Косте, по-хозяйски расположился в кабинете станового пристава: развесил на спинке стула, поближе к теплой печке, свой отсыревший «пальмерстон» и котелок пристроил тут же. На нем были темно-синяя рубаха из теплой байки, вязаная жилетка и очень широкие, по последней моде, брюки. Леопольд Евграфович суетился, играл роль гостеприимного хозяина, из чего Кричевский заключил, что господин этот — какой-нибудь чин из полицейских верхов. Так оно и оказалось. Когда Костя, сопроводив суровую, молчаливую, прямую, как шпицрутен, Сашеньку в камеру и с огорчением услыхав от нее довольно резкое пожелание оставить ее одну, заглянул в комнату станового, господа уже пили чай.

— Константин Афанасьевич, входи, друг мой, — ласково пригласил становой пристав своего юного помощника. — Я представлю тебя господину следователю из городской прокуратуры. Извольте, Андрей Львович! Андрей Львович меня своим экипажем доставил… Весьма скоро! Резвая у вас лошадка, Андрей Львович!

— Советник юстиции Морокин, — не вставая, отрекомендовался бритый господин, и жестом человека, привыкшего распоряжаться, указал Косте на стул напротив своего кресла.

— Вот тот самый молодой человек, которого рекомендую я вам, — оглаживая бороду и слегка заискивая перед Морокиным, продолжал Леопольд Евграфович. — Умен, проворен, отлично знает округу, вырос здесь и в деле с первых, можно сказать, минут. К тому же прекрасный почерк и слог приятный!

— Почерк-то в нашем ремесле дело десятое… — задумчиво сказал бритый господин, заложив ногу за ногу, покачивая носком модного ботинка и попивая чаек с мятой, душицей и еще с десятком неведомых трав, приготовляемый «от хвори» заботливой супругой станового пристава. — А во всем остальном рекомендации весьма лестные…

— Скажите, если не секрет, отчего это вдруг городская прокуратура заинтересовалась делом о смерти инженера Лейхфельда? — спросил Станевич, желая, очевидно, как-то ввести Костю в разговор. — Мы сами-то едва-едва возбудили дело, сделать еще ничего не успели толком, а тут вам уже передавать?!

— Да потому и передавать, — неожиданно широко и приятно улыбнулся Морокин, — что всем нам известна наша русская нерасторопность! Гром не грянет — полицейский не перекрестится! Третий день следствие идет, а ничего не сделано, как вы совершенно точно изволили отметить! Кроме того, есть в этом деле некоторые обстоятельства, о которых умалчивать я не сочту нужным в кругу коллег, потому что нагонять туману и важничать — не мое амплуа. Я сам, дорогой Леопольд Евграфович, не с пеленок в прокурате! Начинать изволил, вот как молодой человек, с околотка, с улиц, и специфика вашей деятельности мне знакома, можно сказать, до слез! И на морозце померз, и с облавами походил, и всяко было…