Выстрел в Опере
Шрифт:
«Властью моей руки, именем Отца моего, пусть свершится то, что мне нужно…»
Маша подняла всевластную руку:
«…именем Ясным моим и именем Отца моего, будет этот дом защищен от слепой воли людей!»
«Потому что я так хочу», — добавила Мария Владимировна.
И впервые почувствовала себя Киевицей.
«Быть Киевицей… Вот оно как!»
Анна молчала. Ее кулачки были сжаты. Вся она точно превратилась в одно напряженное ожидание, и, желая его сократить, Мария
На миг маленькая, вечно сомневающаяся Маша воскресла, всплыла и успела задать вопрос:
«Почему эта девушка пошла за мной так покорно?»
«Свобода!» — улыбнулась Мария Владимировна.
Свобода, наполнявшая ее, словно излучала серебряный пар дурмана.
Его чуяли все в радиусе тысячи миль.
«Рать», освободившая силу Киевиц, сотворила дивную штуку — Маша вдруг стала большой, всеобъемлющей, проникающей всюду, как воздух. Ей казалось, она держит Город на блюде. Она царила Над ним — в прямом смысле слова. Она могла все!
Пегая лошадка, запряженная в коляску, затормозила посреди крутого подъема, отделявшего долину Крещатика от вершины Михайловской горы.
Синий Петух больно хлестнул лошадь по крупу… Машу — по сердцу.
Легендарный киевский ландшафт, состоявший из сплошных перепадов высот, ежегодно губил жизни тысячи тысяч невинных лошадей.
Киевица слегка шевельнула пальцами, — «властью своей руки» даруя пегой лошадке жизнь и шестнадцать лошадиных сил.
Кобылка бодро тряхнула головкой и припустила вверх.
«Я — Киевица!
Вот оно как…»
Она могла все!
«Приветствую вас», «Наше почтение», «Низкий поклон вам, Ясная Пани», — шептали Марии Владимировне скользящие мимо дома.
Раньше она не слышала их!
Но теперь могла бы сойти с коляски и побеседовать с ними, и они б поведали ей все свои тайны и пожаловались бы на глупых людей.
«Ведь я Киевица!»
«Значит, я остаюсь Киевицей и в Прошлом? — пикнула непотопляемая, беспокойная Маша. — Но в 1906 году у Города должна была быть другая хозяйка… Тут что-то не так».
Она могла все, — она чувствовала это.
Она могла снести памятник Богдану Хмельницкому, снять с поста генерал-губернатора.
«По описанию, — булькнула Маша, — очень похоже на какой-то наркотик. Нельзя читать „Рать“».
«Позвольте сообщить, моя Ясная Пани, — взволнованно залопотал присутственный дом на Михайловской площади, — что чиновник по особым поручениям Аникий Приблудько намеревается совершить преступление по отношению к…»
Но тут чья-то иная всевластная рука перерезала Маше свободу невидимыми золочеными ножницами.
Стоявший на площади древний Михайловский монастырь не счел нужным поприветствовать Ясную Пани.
И Маша маленькая вдруг обрела огромную силу, заголосив:
«Значит, и здесь?.. Я и здесь не
…ну за что же? За что?!»
Глава восьмая,
из которой выскакивают легендарные амазонки
…на террасах лучшего места в мире — Владимирской горки!
Необычен был Михайловский монастырь XI века — одно из древнейших зданий в России, — поставленный над обрывом, потому что каждый обрыв — бездна и, следовательно, обиталище дьявола, а храм св. Михаила Архангела — предводителя небесной рати — должен бороться с сатаной.
— всплыл в памяти абзац из дневника будущей Анны Ахматовой.
И были в Киеве сотни обрывов и сотни церквей, возвышавшихся над бездной, взвившихся к небу, протягивая к нему сверкающие золотом солнца кресты. Были в Киеве сотни взлетов и сотни падений.
Но помимо Свято-Печерской киевской лавры, не было в Городе взлета, возвышенней Михайловского Златоверхого.
И не было в жизни Маши еще такого болезненного падения вниз с высоты!
Высадившись на Михайловской площади, Анна Горенко подняла глаза на золото колокольни и перекрестилась.
— Пойдемте, Мария Владимировна. Только, умоляю, не спрашивайте меня ни о чем. И не смейтесь, — возбужденно попросила она.
К чему, к чему, а к смеху ее сопровождающая была не расположена.
Она все еще надеялась услышать хоть скупое словцо от восьмисотлетнего монастыря, основанного князем Владимиром, построенного в 1113 князем Святополком Изяславичем и снесенного, выкорчеванного с корнем в 30-е годы власти советской. А ныне раскинувшегося на великом Михайловском холме, перекрывая своими широкими, могучими плечами Владимирскую горку и притаившуюся внизу небольшую Чертову гору — вторую из четырех киевских Лысых.
Но Златоверхий, названный в честь защитника Киева архистратига Михаила, предводителя небесной рати и победителя Дьявола, остался непоколебим и нем.
И поникшая Маша потрусила туда, где ей было самое место, — на Лысую Гору!
Спускаясь с Анной Горенко на нижнюю террасу Владимирской, к памятнику одноименного князя, Маша невольно припомнила, как шла сюда с Катей и Дашей и как последняя презрительно фыркнула:
«Че-то у нас святые и чертовы места, как шахматная доска!»
Верно, — чтобы переместиться из «чертова» места в святое, в Киеве достаточно было пересесть с одной парковой скамьи на другую.
Святой Михайловский стоял в каких-то двухстах метрах от Лысой, прячущейся на нижней террасе. А пролегающая на террасе дорога плавно перетекала на другую гору — Святую — Андреевскую.