Вьюга
Шрифт:
— Будет тебе твой калым! — старик досадливо отвернулся. — Ваша доля от вас не уйдет. Получите больше, чем ждете. Глупостей только не делайте! Помешаете мне, пеняйте на себя. — Солтанмурад-ага поднялся и пошел к двери. — Значит, я договариваюсь с Клычем?
— Можете договариваться, яшули. Скажите: отец согласен.
Старик ушел. Пудак и Бессир молчали. Одна мысль занимала сейчас их умы: как бы не упустить калым. Бессир напряженно соображала, не перестать ли ей натравлять мужа на Дурджахан — не проиграет ли она на этом. Вдруг та баба разозлится и все заберет
Глава четвертая
Дочка была для Дурджахан — все: радость, надежда, свет очей. Девушка кончила школу, подумывала о том, чтоб учиться дальше, а у матери сердце замирало при мысли о разлуке. Запрещать, отговаривать, препятствовать дочке в ее стремлении к учебе Дурджахан, конечно, не стала бы, но в глубине ее сердца теплилась надежда, что Мелевше передумает, что как-нибудь иначе устроится ее судьба и дочка останется в селе. Девушка понимала, что думает обо всем этом мать, и пока не заводила разговор об учебе. Дурджахан тоже помалкивала. А время шло, миновал уже месяц с тех пор, как Мелевше окончила школу.
Вернувшись с поля, Дурджахан успела только подмести в кибитке и вскипятить чай, когда в дверях появился длиннобородый высокий старик — Солтанмурад-ага.
— Как дела, Дурджахан? — спросил он. — Все ли в порядке?
— Слава богу. Заходите, прошу вас. Садитесь, пожалуйста.
Солтанмурад-ага сел. Дурджахан придвинула к нему чайник, который стоял возле очага, прикрытый влажной тряпицей.
— Имя твое, не сглазить бы, даже в газете появляется, — сказал гость, переливая чай в пиалу и обратно, чтоб заварился получше. — Так говорили мне, кто газеты читает…
— Да, написали. Если работаешь хорошо, иногда и в газете пишут.
— Хм… И что же, платят за это немножко?
— Нет, денег не дают.
— А я слышал, что если напечатают в газете, то потом деньги положены.
— Положены. Только тем, кто писал, а не тем, про кого писано. Это ведь работа такая — в газете писать.
— Понятно… Стало быть, когда эти с аппаратами на боку пристают ко всем да во все щели лезут, у них своя выгода? — Дурджахан не ответила, улыбнулась. — Я-то думал, напишут они про ударника, про тебя, к примеру, а потом деньги дадут… Выходит, не так… — старик отхлебнул из пиалы.
Дурджахан внимательно поглядела на гостя — не подтрунивает ли он над ней. Нет, не заметно, глаза опущены, вроде чаем занят.
Допив чай, старик задумчиво повертел в руке пиалу.
— Я вот что хотел сказать… Ты, когда Пудак глупость эту устроил, злом за зло не платила, не вернулась в родительский дом, осталась среди нас, родственников твоего вероломного мужа. Блюла свою честь, дочку воспитала на зависть людям. Мы все очень довольны тобой, уважаем тебя, любим. А Пудак… Как был он Пудак Балда, так и остался. Он даже и разговора не стоит.
— Ну, зачем так? Я на него зла не держу. Он ведь по глупости в ловушку попал…
— И опять умные твои слова, достойные слова. Про ту, другую его жену, говорить не приходится: всевышний создал ее в минуту великого гнева. Свирепа, как верблюд зимой,
— Не скажите… У нее и жеманства, и хитрости хватит. Когда надо, злость свою в узелок завяжет да запрячет подальше. Аллах с ней, знать ее не хочу! Подальше б только от меня держалась — ничего мне от нее не надо.
— Про жеманство это ты верно. Не дай бог на глаза попасться — взгляд у нее приманчивый, как у дракона.
— Вот она и приворожила Пудака Балду.
— Что поделаешь, Дурджахан, прощать надо, хоть и не по душе он мне. Не чужой, ведь, нашего рода… — Солтанмурад-ага печально вздохнул и, разделив бороду на две равные пряди, провел по ней ладонями. Дурджахан прикрыла рукой рот, задумалась.
— А как ты полагаешь, Дурджахан, — помолчав, спросил старик. — Теперь-то хоть распознал он свою бабу?
— Надо думать, давно себя разоблачила.
— А что, если потолковать с ним? Может, вернется?
— Незачем ему возвращаться. Поздно.
— Лучше поздно, чем никогда.
— Не лучше. Разбитый кувшин не склеишь…
— Ну, не говори так, дочка. И поломанные кости срастаются.
— Кости срастаются, а душа — нет. Белей снега, черней казана, горячей огня, холодней льда, тверже камня, нежней цветка — не найдешь для нее лекарства…
— Верные твои слова, Дурджахан….
— Что было, то прошло, и поминать незачем. Я свою дочь вскормила, взрастила. — без него обошлась. Чего ж мне теперь-то от него надо? Чего ради я покой терять буду? А потом ведь и о другом ребенке думать приходится. Мою дочку осиротил, теперь того ребенка бросит? Не нужно мне это. У меня одна мечта — пристроить дочку в порядочный дом, поближе куда-нибудь выдать, чтоб видеть ее почаще… — Дурджахан опустила голову и выплеснула в очаг остатки чая из пиалы.
Солтанмураду не очень понравилось, что Дурджахан не хочет сходиться с Пудаком. Если б они сошлись, не было бы задачи — делить калым меж двумя домами. Именно поэтому он и завел разговор о возвращении Пудака, но Дурджахан ответила ясно и недвусмысленно, и продолжать разговор расчета не было. Зато Солтанмурад-ага услышал от нее другие, весьма нужные ему сейчас слова: «…пристроить дочку в порядочный дом, поближе куда-нибудь выдать…»
— Хочешь, просватаю твою дочку прямо в нашем селе?
— А за кого? — помедлив, спросила Дурджахан.
— Семья Клыча хочет породниться. Сына его ты знаешь. Он по торговой части, в городе школу кончил. Лавка с городскими товарами в руках. Ты ведь знаешь Гандыма?
— Знаю, конечно…
— Ну и как он на твой взгляд?
— Плохого сказать не могу…
— Вот за него давай и пристроим твою дочку?
— А они заводили разговор?
— Клыч просил, чтоб я к тебе сходил, разведал. Сказать, пусть приходят?
— Может, не стоит так уж сразу, как бы не подумали, что торопимся…
— Да ведь разговор-то у нас с ним не вчера был. Они уж давно интересуются. Ты, конечно, с Акымом потолковать должна, он тебе родня, а что касается нашей стороны, я ничего против не имею.