Вызываем огонь на себя
Шрифт:
— А ты неплохо получилась на фото! — сказала Люся, возвращая Ане удостоверение. — Только печать все портит. Фашистская печать, — добавила она шепотом.
Легкая улыбка залегла в углах Аниного рта на фотографии. Улыбка, которая теперь, когда план благополучно передан партизанским разведчикам в Клетнянский лес, часто не сходила с губ Ани Морозовой.
Правда, вчера вечером улыбка эта потускнела. Дело в том, что д'Артаньян и его «мушкетеры» устали ждать. Их разбирало нетерпение.
— Ребята волнуются, — может, говорят, у вас и вовсе связи нет с Красной Армией? Какие ночи стоят! Может, швабы правы и у ваших совсем самолетов не осталось!
Аня сидела
— Мы свое дело сделали, — терпеливо отвечала Аня. — План передан кому надо.
— Но почему же они не бомбят?! Проклятая тишина!…
Глядя на Яна, пытаясь отвлечь его от мучительных мыслей, Аня размахивала тихонько яблоневой веткой и напевала ту самую песенку, с которой девчата прогуливались в тот памятный вечер возле дома поляков:
Эх, девчоночки, война Идет аж до Урала! Эх, девчоночки, война, А молодость пропала!…И неожиданно, мечтательно глядя через плечо Яна, сквозь яблоневые ветки, туда, где в потемневшем поднебесье на востоке неярко вспыхивали зарницы, Аня читала вполголоса полюбившиеся ей стихи:
Все пройдет, как с белых яблонь дым…Все пройдет. И война пройдет. И немцы уйдут. И станет опять Аня молодой девчонкой, которой и своего счастья и своей любви тоже хочется.
Но над садом, над белой яблоневой кипенью с ревом и грохотом пролетел в ту минуту синебрюхий двухмоторный «юнкерс». И Аня, вздрогнув, проводила взглядом шедший на посадку самолет, проговорила жестко, с ненавистью:
— Сколько они этих яблонь на дрова порубили!…
— Ничего, холера ясна! — улыбнулся Ян Маленький той озорной, пылкой улыбкой, которая так нравилась Ане. — Мы и за яблони отомстим Герингу!
Помолчав, Аня спросила, улыбаясь:
— Я слышала, вас называют д'Артаньяном. А кто у вас Атос, Портос, Арамис?
— Портос — Ян Большой, — усмехнулся он, — Стефан — Атос, а Вацек — Арамис…
Аня подняла камешек и бросила его в лужицу с мыльной водой около стола с корытом, в котором она днем стирала белье. По лужице разбежались концентрические круги. Как, неведомо для Ани, разбегались в эфире волны от ключа радиста, передавшего несколько дней назад в «Центр» ее данные о Сещинской авиабазе. Те круги дошли и до армейской радиостанции где-то под Кировом, и до радиоузла штаба Западного фронта под Москвой, и до Берлина, где вражеские радисты напрасно пытались расшифровать этот стрекот «морзянки», донесшийся из чащоб Клетнянского леса. В лужице отражались вечернее небо, розовое пламя заката и пенисто-белые ветви яблонь. На востоке приглушенно грохотала далекая майская гроза. Неужели погода будет нелетная?
Потом, когда Ян понуро ушел, Аня пошла домой и еще долго сидела у открытого окна, глядя, как в небе скрещиваются лучи немецких прожекторов, вдыхая запах цветущих яблонь и слушая до смерти надоевший мотив «Лили Марлен», который наигрывали на аккордеоне, проходя по улице, подвыпившие немцы.
Задумалась Аня, размечталась. Отец подошел, положил руку на плечо.
— Все ждешь, дочка? — спросил он с тяжелым вздохом. — Может быть, смерть свою ждешь?
— Ну что ты, папа! Они будут знать, что и где бомбить. — Помолчав, Аня тихо сказала: — Пап, а пап!
— Что, дочка?
— Знаешь, кажется, понравился мне один человек…
—
Странная это была весна. В роще, где немцы укрыли склад авиабомб, заливался соловей, над яблонями вновь и вновь, держа курс на восток, проносились на бреющем полете «юнкерсы». Странная весна, принесшая много горя и немножко радости. Но самое главное, что принесла эта весна Ане Морозовой и ее друзьям, было ни с чем не сравнимое чувство нужности и важности того дела, которое они сообща тайно делали…
ПУСТЬ СИЛЬНЕЕ ГРЯНЕТ БУРЯ!
«Сещу бомбить сегодня»…
Стирая в тот день горы ненавистного немецкого белья, Аня и Люся то и дело поглядывали на восток, за крыши трехэтажных каменных казарм, хотя они совсем и не надеялись, что самолеты с красными звездами осмелятся днем появиться над Сещей. Да и который день, как назло, бушуют там, на востоке, грозы!
Так медленно тянутся часы. И с каждым часом жгучее нетерпение все сильнее обжигает душу. Аня понимает — с каждым днем поляки все дальше уходят от нее, все меньше верят в ее связь с Большой землей. А немецкое радио, как на грех, ежедневно под бой барабанов и вопли фанфар только и делает, что сообщает об успехах летнего наступления «доблестной» германской армии на юге…
И вдруг началось… Гроза разразилась внезапно.
Вдруг не на восточных подступах, а на вокзале залаял скорострельный зенитный пулемет. Краснозвездные штурмовики появились там, где немцы ожидали свои самолеты, — со стороны солнечного заката, так что зенитчики были ослеплены и не могли вести прицельный огонь. Почти на бреющем полете проносились над базой стремительные штурмовики. Начиная с Брянского шоссе, они поливали базу градом пуль, бросали бомбы на важнейшие объекты. За первой ревущей волной ястребков и штурмовиков пронеслась вторая… И опять бомбы ложились точно в цель, опять без промаха били пулеметы.
— Алярм! Алярм! — кричали в панике немцы. — Люфталярм!
С большим опозданием завыла мощная сирена воздушной тревоги, чей колпак торчал на крыше бывшего Дома Красной Армии. Но ее воя было почти не слышно из-за адского грохота вокруг.
Раскалывались казармы летного и технического состава, рушились доты. Бушующим морем огня пылал склад авиационного бензина в березовой роще. Высоко взлетая в воздух, рвались бочки. На вспаханной бомбами крестообразной взлетно-посадочной бетонной полосе и по краям ее, где крылом к крылу, как на параде, стояли самолеты, загорались и взрывались «мессершмитты», «фокке-вульфы» и «юнкерсы»… В разные стороны, тараща обезумевшие глаза, во все лопатки удирали летчики, техники, оружейники, механики, рабочие. Бежали куда глаза глядят — в Радичи, Вельскую, Кутец. Дым заволок пробитый осколками фашистский флаг на комендатуре. Часовой у казино спрятался за фанерный щит с афишей кинофильма «Покорение Европы»… Но пулеметная строчка прошлась по тонкому щиту, и из-за него выкатилась продырявленная каска…
Берлинское радио «Дейчланд-зендер» передавало под рев сотни фанфар и барабанный бой какую-то победную сводку из ставки фюрера. Но взрыв советской бомбы сорвал репродуктор, и голос диктора умолк.
Женщины, стиравшие во дворе пакгауза белье, бросились врассыпную. Грохочущим огненным гейзером раскидало корыта и развешанное на веревках белье. Над головой загрохотало; по земле, по заляпанным грязью вермахтовским рубахам пронеслись черные тени штурмовиков. Пулеметные очереди прострочили казармы, брызнуло оконное стекло.