Взгляд из угла

Лурье Самуил Аронович

№ 1. Бронзовая фигура, грузная такая, нечетких очертаний - человек в плаще с откинутым капюшоном; в лице - расплывчатое сходство с Бродским, покрой плаща напоминает известные изображения Данте; но походка неумолимая; в общем и целом - бывалый офицер ГИБДД (однако не взяточник).

№ 2. Бродский как есть: объемное металлическое фото; объем, впрочем, уполовинен; такую фигурку легко привинтить к надгробной плите - получится как бы горельеф. Сходство схвачено, и костюмчик - как живой; поза - характерная: Бродский запрокинул голову, разглядывая то ли коннектикутского ястреба, то ли статую Свободы; прелестная умная,

мечтательная улыбка... Что и говорить - отличный сувенир для оставшихся друзей. Но на стогнах смотрелся бы как памятник неизвестному туристу: место стрелки изменить нельзя: встречаемся под полой Очкастого Зеваки!

№ 3. Некто куда-то идет (допускаю - на Васильевский, умирать) - очень тощий, в пиджаке; бронзовая поверхность как бы дематериализована, подернута рябью.

№ 4. Разъем в набережной Невы: спуск к воде, как бы калитка в Ничто; узкая щель между каменных глыб, сплошь испещренных стихами; автор этой композиции, несомненно, Бродского читал - и чувствует Город как цепь его метафор; памятник рассчитан на такие времена, когда это чувство дойдет до многих; нам же остается ухмылка - оттого что на изогнутой поверхности первая буква читается не сразу: ХУЛЫБНИСЬАХУЛЫБНИСЬВОСЛЕД...

№ 5. Гипсовая (алебастровая?) голова; верней, клубящийся мозг с выступающим носом; сосредоточившись, различаешь глазные яблоки, потом и губы. Идей - две: антропологическая - еврей, и психологическая - вдохновение. Что и позволило одному знатному искусствоведу заметить: "Нормальный человек из, допустим, Киришей не сможет понять, кто перед ним - Бродский или Троцкий".

№ 6. Уютная статуэтка с полным портретным сходством; благополучный такой немолодой толстячок, явно не дурак; будь Бродский предметом всенародной любви, как, скажем, Сталин - стоять бы такому памятнику в сквере каждого райцентра.

№ 7. Фрагмент решетки канала; меж накрененными фонарными столбами парит навзничь неподвижная, как бы спеленутая фигурка: должно быть, душа - должно быть, Бродского - должно быть, улетая во тьму, в петербургском дыму и т.д.

... По-настоящему воздвигать памятник никто не собирается. Это что-то вроде школьной олимпиады, турнира трубадуров, конкурса кулинаров: ну, кто тут у нас молодец и вкуснее всех стряпает? Победителю - приз, дегустаторам - гонорар, а кушанье - кошкам. Впрочем, бродский листик нобелевского лавра пойдет, конечно же, в фирменный альфа-суп.

И хорошо. Кто-кто, а Иосиф Бродский в памятниках не нуждается. Не его это хобби - долгосрочная аренда физического объема. Уж если посчастливилось человеку полностью преобразиться в собственный голос - что ему облик? К тому же для тех, кто его читает, Бродский слишком жив, а для тех, кто не читает, - не существует вообще.

Каменных и бронзовых людей на наших улицах и так-то многовато. А хороших памятников практически нет. Виновата не скульптура - культура. Мы не умеем помнить, а только - благоговеть. Наша культурная память грубо высокопарна: то сотворяем кумиров, то повергаем ниц идолов - короче, обращаемся со знаками, как с телами.

А тут извольте реальное тело превратить в знак, смысл стихов передать веществом... Это так трудно, что никто, по сути, даже и не пытается. Лепят обыкновенную знаменитость: руки-ноги как у всех, а лицо знакомое, и общее впечатление благоприятно.

Плюс тень трагизма, понимаемого

тоже попросту: герой, во-первых, стал тенью; а во-вторых - это с ним случилось на чужбине. Как восклицал, трясясь от слез, незабвенный Коровьев: "- Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А?"

Очень ясно представляю, как веселился бы Иосиф Александрович перед витринами Боско ди Чильеджи.

Я-то предпочитаю - если бы кто у меня спросил - тот единственный проект, где Бродский отсутствует. Никому не улыбается, ни о чем не вздыхает, никуда не шагает, не летит. Только голос его на камне. И ступеньки - посидеть над Рекой.

Славное устроилось бы место для одиноких чудаков.

Но ведь памятники-то ставят для кого? Для новобрачных. Чтобы прикольно было целоваться в объектив, имея за спиной достопримечательное чучело.

В Петербурге для этого дела сойдет и Джамбул. Не говоря уже о верблюде Пржевальского.

11/8/2003

Тузбасс

Как с цепи сорвались - госмужи разного веса наперегонки: убивать, убивать, убивать проклятых самоубийц!

Получив известие, что Киров застрелен, Сталин в тот же день вызвал к себе Авеля Енукидзе - секретаря Президиума ЦИК СССР - и предложил ему сейчас же и совершенно секретно подписать новый закон, уже готовенький, отпечатанный на соответствующем бланке. Всего три параграфа: 1) следовательским отделам предписывается ускорить дела обвиняемых в подготовке и проведении террористических актов; 2) судебным органам предписывается не задерживать исполнение смертных приговоров, касающихся преступлений этой категории, - попросту говоря, не позволять осужденным подавать прошения о помиловании, "так как Президиум Центрального Исполнительного Комитета СССР считает получение подобного рода прошений неприемлемым"; 3) органам НКВД предписывается приводить в исполнение смертные приговоры преступникам упомянутой категории немедленно после вынесения этих приговоров.

Этот самый Авель Енукидзе был испытанный большевик и Сталину близкий друг, и, конечно, нарисовал свой автограф не раздумывая (представляю себе, с каким злорадным презрением усмехнулась в тот момент Судьба: дескать, ох уж эти существа! беспомощней слепоглухих; ничего, и трех лет не пройдет, как пожалеет глупый Авель, что не умер в тот же день). А ведь мог, теоретически говоря, и не соглашаться: декрет, во-первых, противоречил тогдашнему УК (что, положим, никого не волновало), во-вторых же и в-главных - нарушал партийный обычай: такие решения полагалось принимать на Политбюро...

Короче, эта бумажка, эти три параграфа и один автограф образовали, с позволения сказать, законодательную базу Большого Террора. То есть так это называется теперь - Большой Террор. А в свое время, как видим, официальное название было - борьба с терроризмом. И миллионы людей получили по сколько-то граммов свинца в затылок именно за террористическую деятельность. Причем расходовался свинец очень быстро: благодаря ускорению следствия и казни. С казнью все просто (см. выше параграфы 2 и 3): от приговора до выстрела - несколько ступенек в подвал. А темпы следствия, то есть процесса регистрации признательных и обличающих показаний, пришлось подстегнуть еще одним секретным законом, 1937 года, разрешающим "применение методов физического воздействия в практике НКВД".