Взгляд василиска
Шрифт:
– А вы ведь с Волги, – вдруг спросил так и не представившийся человек, по-видимому, уловив окающее произношение Реутова.
– Так точно, – усмехнулся Вадим. – Итильские мы.
– Приятно было познакомиться…
"А ведь он меня проверял", – понял сейчас Реутов. – Этот сукин сын знал, что я не Болеславович, а Борисович, как знал и то, что никакой я не драгун. Он просто хотел удостовериться, что я тот человек, который ему нужен…"
Оставалось не понятным, зачем Реутов оказался нужен этому человеку, но разговор этот странным образом хорошо укладывался в схему допроса.
"Это они
Могло быть и так. Ведь то, что однополчане никогда Реутова не беспокоили, ограничиваясь рассылкой обезличенных приглашений на редкие сборы и тому подобные мероприятия, на которые, впрочем, Вадим никогда не ездил, не означало, что какой-нибудь хворый казачина не вспомнит о нем от нечего делать и не позвонит. Однако было в этом разговоре что-то такое, что мешало Реутову принять любую из двух, всплывших в голове версий. И, кроме того, воспоминание о телефонном звонке вытянуло из памяти еще одну странную историю, такую же смутную и дурную, и тоже, по всей видимости, имеющую отношение к нынешней фантасмагории. Во всяком случае, полковник Веселов из военной контрразведки – а именно так, в конце концов, и представился тот тип, что первым начал допрос Реутова – тоже интересовался знакомством с Каменцом…
– Эй! – голос Давида буквально выдернул Вадима из состояния того особого "сознательного забытья", в которое он впал, углубившись в свои мысли. Такое с ним иногда случалось, и, как хорошо знал Реутов, продолжаться могло довольно долго. И сейчас, судя по напряженному полному тревоги голосу старого друга, с ним это самое и приключилось.
– Эй! Вадим! Да, не молчи ты, сукин сын! Ты живой?
– Я здесь, – крикнул в ответ Вадим, снова возвращаясь к безрадостной действительности холодного и вонючего трюма, и сразу же подумал о том, что присутствие здесь Давида запутывает ситуацию еще больше.
"А он-то здесь причем?"
– Ты тоже прикован? – спросил Реутов.
– Нет, – желчно отозвался Давид. – Я тут прогуливаюсь… в наручниках на все тело.
"Наручники… " – теперь, когда ему об этом сказали, Вадим увидел, что прикован он не какими-то мифическими кандалами, а обыкновенными полицейскими наручниками, множество раз виденными им в кино и по телевизору, и понял, почему так жмет ногу – браслет маловат был, вот какое дело.
– Слушай! – Вадим, наконец, сообразил, что еще ему мешает во всей этой, с позволения сказать, истории. – Но ты же иностранец!
– И что с того? – удивленно откликнулся Давид. – Я что могу пожаловаться в посольство?
Слова Давида окончательно расставили все точки над "И". Если у Реутова еще имелись какие-то сомнения, то интонация, с которой Казареев упомянул свое посольство, показывала, что он-то никаких иллюзий по поводу их положения не питает.
"Живыми нас не выпустят", – наконец сформулировал Реутов самую главную на данный момент мысль. Впрочем, если подумать, то вывод напрашивался сам собой. После всего, что натворили эти деятели, отпускать свидетелей им будет не с руки.
– А Лилиан? – на всякий случай спросил Вадим.
– А что, Лилиан? – тем же не внушающим оптимизма, хотя и совершенно
– Не слышу в твоем голосе беспокойства, – чисто автоматически сказал Реутов, который как раз сейчас вспомнил о Полине и при словах Давида даже похолодел – хотя, куда, казалось бы, больше – представив, что эти сукины дети могли с ней сделать.
– Я ей не сторож, – как-то странно откликнулся Давид.
– Но она же твоя жена! – Не поверил своим ушам Вадим.
– Эх, Вадим, – интонация невидимого в темноте Давида снова изменилась. – Если бы такие женщины, как Лилиан, велись на таких старых обормотов, как я, жизнь была бы куда, как интереснее, но, вряд ли, это была бы наша жизнь. Хотя вот у тебя…
"Так кто же она ему? Не жена… и, похоже, даже не любовница".
– Они тебе что-нибудь объяснили? – спросил Вадим, чтобы сменить тему.
– Не телефонный разговор, – усмехнулся в ответ Давид.
"Да, тут он прав".
– Холодно, – сказал он вслух.
– Не то слово!
"Отсюда надо бежать!"
– Ты не знаешь случайно, который теперь час?
– Я думаю, часов восемь или девять.
– Почему? – сразу же спросил Реутов.
– Меня допрашивали ночью, – объяснил Казареев. – А потом еще раз днем. Тебя тогда здесь не было. Потом меня притащили сюда, а много позже был шум… Это, значит, тебя доставили… Нет, по внутреннему ощущению – вечер. Может быть, не восемь, но семь наверняка.
"А если он ошибается?" – вот ошибиться в расчете времени им было никак нельзя. Если с баржи и можно было сбежать, то только в темноте. И с первой попытки, потому что второй не будет.
Вадим перевалился на бок и положил левую руку на трубу, к которой был прикован. Труба, что не удивительно, была тонкая. У его тюремщиков просто не было выбора, ведь она была единственной, на которую свободно надевался браслет наручников. Однако в этом заключалось не только ее достоинство. Длинная, прямая и относительно тонкая, труба ощутимо "пошла", когда Реутов потянул ее на себя. Впрочем, выломать ее из положения лежа, когда и ногами-то нормально не упереться, и правая рука ограниченно годная, было совсем не просто. Конечно, можно было бы попытаться сначала разорвать цепь наручников, но идея эта Вадиму не понравилась. Наручники ведь специально так и делаются, чтобы их было не разорвать.
"Не менее ста пятидесяти килограммов на разрыв", – это могло оказаться слишком много даже для Реутова, которого бог силой не обидел. Реутов вообще был очень сильным человеком, о чем мало кто, впрочем, догадывался, потому что силу свою он демонстрировать не любил, прекратив "демонстрации" еще в раннем детстве после серьезного разговора с дедом. Дед, который и сам обладал феноменальной силой – подковы не гнул, а рвал! – сказал ему тогда одну правильную вещь.
" От того, что ты Волгу переплывешь, или телка на плечи поднимешь, ты, Вадя, ни умнее,ни лучше не станешь. Такихбалбесовв любой деревнепучокна пятачок. Ты человеком стань, а сила она, как кошелек на дороге найти".