Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро
Шрифт:
Комната представляла собой этюд в стиле пастельного барокко — место, излучающее зловещую удовлетворенность, как декорации из фильмов Дугласа Серка [13] . К слову сказать, большинство собак прекрасно разбираются в искусстве внутреннего убранства, особенно мы — мальтийцы. В своих странствиях я нередко задумывался о братьях и сестрах: привела ли их судьба в какое-нибудь приятное место — скажем, исследуют ли они великолепную кенсингтонскую гостиную, а может, скачут среди китайских вещиц европейского будуара? Из моего героя Троцкого вышел бы отличный декоратор, ведь во внутренней отделке комнат ключевое значение имеет личность и история, умение создать, обнаружить, выбрать условия жизни и разместить их строго определенным образом. Лучшие декораторы считают вполне естественным разбавлять диалектикой свой материализм. Папа Хемингуэй
13
Урожденный Ганс Детлеф Сирк, этот режиссер известен добротностью своего дурного вкуса. Когда его фильмы только выходили на большой экран, критики ругали их за чрезмерное неправдоподобие; позже их стали восхвалять за тонкую иронию. Хотя я не переношу некоторые излюбленные цвета Серка, он всегда казался мне мастером художественного обаяния. — Примеч. авт.
14
Уоллес Стивенс, «Идея порядка в Ки-Уэст». — Примеч. пер.
Вот какие мысли меня посещали, пока мистер Джейкобс раскладывал на темно-желтом стуле хозяйские галстуки. Полы в доме Фрэнка делал Александр Голицин, художник-постановщик, который когда-то работал на киностудии «Юниверсал», мастерски сочетая искусство обольщения с ослепительными красками «Техниколора». Вот о чем мечтал Фрэнк: о доме, построенном на нерушимой уверенности, о стиле, говорившем за себя, о желтом стуле в голубой комнате, о темном костюме с безупречным кремовым галстуком. Мистер Джейкобс опустил на меня взгляд: я царапнул волокна коврика и полизал лапы. С улицы доносился рев газующих автомобилей: идиоты подъезжали и уезжали, не щадя машин. Я грыз косточку и вспоминал слова из коробки с рецептами миссис Хиггенс, все эти пожелтевшие вырезки о сочных отбивных и мозговых костях.
Мистер Джейкобс был очень внимателен ко мне и нередко оставлял телевизор включенным, если видел, что я в комнате один. Когда мы неторопливо вернулись в гостиную, мистер Синатра скандалил с каким-то человеком, сидевшим ко мне спиной. То был мистер Лоуфорд; мой друг заботливо и сконфуженно включил телевизор, стоявший в дальнем углу огромной комнаты, и я устроился перед ним смотреть «Тома и Джерри». Значит, так: не все представители семейства кошачьих — поэты, как не все стихотворения написаны в кошачьем духе, но этот малый Том был просто дикарь: носился по дому как угорелый, не попадая в такт саундтреку, разрываясь (рассыпаясь, расточаясь) — как и все, кого в те годы показывали по телевизору, — между животными инстинктами и нежными чувствами. Но, Бог мой, эти мультики были чудесной площадкой для политики. Тогда мне, пожалуй, впервые пришло в голову, что демократы куда быстрее добились бы своего, если бы чаще их смотрели. Вот где мир действительно взрослел. Фрэнк, однако, не слышал зова реальности и спорил с Лоуфордом об очередном аспекте президентских планов.
— К черту это, Питер, — сказал он. — Ладно? К черту. Я сам не свой из-за этой канители. Ты меня понимаешь?
— Разумеется, Фрэнк.
— Понимаешь? Я глотаю снотворные, чтобы заснуть. У меня несварение желудка от этого… этого бреда. Кто пичкает газеты дерьмом про «связи» мистера Синатры, про «друзей» мистера Синатры? Да я скормлю их мерзких детишек пираньям в аквапарке, ясно? Хватит с меня этих статеек, сыт по горло.
— Разумеется.
— Пираньям в аквапарке, слышал?
— Фрэнк.
— Черт подери, на мне вся инаугурация, Питер! Ты хоть замечаешь мой труд? Да я, б…, всех звезд планеты на эту гребаную вечеринку пригласил! Я скоро с ума сойду!
— Знаю, Фрэнк…
— Ты мне тут не знайкай, мать твою! Еще одно такое «знаю», и я откушу тебе пальцы, понял?
— Вся наша семья очень признательна…
— Хватит
— Фрэнк.
— Я тебя уничтожу, мать твою. Слышал? Я, б…, проткну тебе грудь и вырву, б…, сердце, а заодно все кишки, английская сволочь! Да я в лепешку расшибаюсь ради этих людей. Я принял на себя весь удар, слышишь? Эти приглашения — для моих личных друзей. Личных! Скажи Джеку, или Теду Соренсену, или Иисусу Христу, что эти господа — мои личные гости. Усек? Иначе пусть забудут о вечеринке. Я, б…, устрою прощальный концерт Эдлаю Стивенсону. И Ричарда Никсона не забуду, мать его. Так им и передай. Скажи Теду Соренсену, что я выхожу из игры. С меня хватит.
— Прошу тебя, Фрэнк. Джек знает…
— Не говори мне, что он знает! Я и так еду в Нью-Йорк, работать на Всезнайку Джека.
Тома и Джерри раньше звали Джаспер и Джинкс. Кот поймал мышонка за хвост и гнал его по дверному коврику прямо к себе в рот.
— Я все улажу, Фрэнк. Честно.
— Сегодня же, Питер. Я хочу, чтобы ты устроил все сегодня же.
Вошла чернокожая домработница с метлой и сочным южным голосом — жирная тетка в оранжевых чулках и синих тапочках. Она орала: «Джаспер! Джаспер!»
— Нам предстоит много важных дел, Фрэнк. Прости меня за любые недоразумения. Лобби доктора Кинга бьет тревогу, а тут еще этот Вудрафф возникает — тоже мне, специальный помощник президента… Джек пытается не поднимать лишнего шума: надо решать вопрос о расовой сегрегации, дан газетчики…
Лицо негритянки никогда не показывали. В «Эм-джи-эм» блюли принципы социального реализма, поэтому лица прислуги в мультфильмах не мелькали. Да, мэ-эм. Итак, безликая тетка спускалась по лестнице, отчитывая Джаспера за разгром в доме. «Ты у меня дождешься, старый облезлый негодник! Еще раз нашкодишь — и я тебя ВЫБРОШУ! Выброшу, так-то!»
— Что ж, Слим. Ты, главное, помни: кое-кто борется за перемены столько же времени, сколько кое-чьи зятья борются за повышение по службе.
— Да, Фрэнк.
— И мы дорого за это заплатили. Мир изменился, но для нас это не прошло даром.
— Ты совершенно прав.
— Понимаешь меня, да?
— Прекрасно понимаю, Фрэнк.
— Усек?
— Разумеется.
И умный мышонок вновь обманул кота, а тот опять перевернул дом вверх дном. Домработница спускается по лестнице, и снова у нее нет лица, нет истории: на зрителя надвигается лишь ее сочный южный голос, метла и домовитость. «Я же сказала, что вышвырну!» Дверь распахивается, и кот летит на улицу. Мышь торжествует.
Мистер Джейкобс перевязал последние чемоданы, накормил меня обедом, и мы все вышли к лимузину у фонтана. Мне пришлось лезть в переноску, но я не возражал — усталость Фрэнка каким-то образом просочилась в меня, и я просто лежал, глядя на пролетающие мимо пальмы, а Фрэнк с каждой минутой становился все молчаливей и молчаливей. Зимний свет проникал в салон, и я помню то чувство, когда движущие силы моего детства начали толкать меня в совершенно новом направлении. Томас Манн понимал, как странно собаке видеть все, но ничего не говорить, и жить серой добропорядочной жизнью, изнывая от бесконечного отдыха. Немецкая короткошерстная легавая по кличке Баушан лежала рядом с Манном, согревая хозяина теплом своего тела и скрашивая ему одиночество. «Как и всегда почти, когда я бываю с Баушаном и гляжу на него, радостное умиление спирает мне грудь» [15] , — писал Манн в середине жизни. Мы выехали на шоссе, и я вспомнил историю Теодора Адорно, который размышлял об уничтожении личности, нежась в райских травах на берегу Тихого океана — у него был свой домик в Малибу. Пусть он и был поэтом военных лет, но по-настоящему его час настал в 60-е; для нас же это десятилетие началось с увядания Мэрилин.
15
«Хозяин и собака», Т. Манн. — Примеч. пер.
Глава пятая
В небе было уютно и безопасно — по крайней мере так говорили. Уставший бизнесмен с пятничным лицом и рукой, отсохшей от рукопожатий, мог чудесно там отдохнуть, а бурбон со льдом и симпатичная девица в форме «Трансуорлд эйрлайнс» помогли бы ему забыть о хлопотах. Если верить рекламе (а мы все верили), в рождественские каникулы 1960 года над облаками только и делали, что закатывали вечеринки — вдали от земной суеты.
У Фрэнка был личный самолет, но в тот месяц он не летал. Ранние годы реактивной авиации идеально подходили Фрэнку: он словно родился для отгороженных канатами дорожек и улыбчивых стюардесс первых авиалиний.