Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро
Шрифт:
— Чертовски верно, — сказала Карсон. — Ты такой же настоящий, как Эдит Ситуэлл.
Она засмеялась, закашлялась и кашляла так долго, что на ее щеках выступили серые пятна. Она считала Бьюли перчинкой современной литературы.
— Я такой же настоящий, как Джей Гэтсби, дорогая. И куда серьезнее леди Эдит. Хочешь знать, что Рэндалл сказал про Мэри Маккарти? «На закате из этой улыбки вытаскивают растерзанные трупы животных».
— Ха! Какая прелесть; я много месцев не слышала ничего подобного, — произнесла Карсон. — Много месцев, клянусь!
— Она имеет в виду «месяцев», — пояснил мистер Казин.
— Разве мое существование не объективная реальность? — удивился мистер Бьюли.
— Ты
— Она имеет в виду «обворожителен», — пояснил мистер Казин.
— А я знаком с ее братом, — вставил я. — Его зовут Кевин. Я сидел у него на коленях в актерской студии.
— Ах, какая чудесный белый пушистик! — Мистер Бьюли вздохнул и покачал головой.
— Как хочется снова быть юным и безгрешным!
Мистер Казин взял меня на руки и прошел сквозь толпу на кухню, где меня любезно напоили водой и поставили на сушилку для посуды. Рядом, опершись на плиту, стоял доктор Аннан из Королевского колледжа в Кембридже. Он беседовал с неким поэтом о показаниях, которые давал в суде по делу «Любовника леди Чаттерли».
— Дуайт Макдональд писал об этом в «Партизан ревю», — сказал он. Между нами протиснулась чья-то рука и взяла бутылку вермута.
— Верно, писал, — сказал мистер Макдональд, намочив рукав в моем блюдечке с водой.
— Привет, Ноэл. Бойко ты выступил на заседании суда.
— Да ладно, я не мог иначе, — отмахнулся доктор Аннан. — А вы знакомы с моим другом…
— Фрэнк О'Хара, — представился поэт и неуверенно, с опаской протянул мистеру Макдональду руку.
— Ах да! — воскликнул мистер Макдональд. — Я читал про вас статью Кеннета Коха в последнем номере.
— Очень милая статья, — застенчиво проговорил О'Хара. Он все еще улыбался после того, как один поэт на пожарной лестнице назвал его недотепой и красотулей. Я обернулся на звук этого надтреснутого голоса. Бакенбарды делали поэта похожим на льва, а не на кошку: великий певец джунглей, в массивных очках и с благочестивым шепотком. Это был Аллен Гинзберг. Он пил вино из кувшина и делился «откровениями» с людьми, расспрашивавшими его о поэме, — она заведомо мне понравилась, ибо называлась «Вой». Гинзберг громко восторгался жизнью и собрал вокруг себя шумную толпу поэтов, в которую случайно затесался какой-то избитый пьяница с Таймс-сквер. Напоследок я увидел, как Гинзберг на пожарной лестнице вовсю костерит Колумбийский университет, а потом берет в руки лицо какого-то юноши, целует и с огромным удовольствием произносит:
— Доверие — это интимный заговор. Шанти. Шанти. Доверие — это задница Мэй Уэст.
— Цитата из вашей поэмы? — спросил юноша.
— Нет. Я сочинил это специально для тебя.
— Как мило, — заметил Макдональд О'Харе. — Он назвал вас лучшим нью-йоркским писателем из ныне живущих.
— Очень мило, — согласился О'Хара.
Я положил голову на лапки и осмотрелся. «Почему критики всегда похожи на несчастных кроликов?» — подумал я.
Казин пощекотал мне подбородок и спустил меня на пол. Было чудесно гулять среди обуви: ботинки со шнурками, туфли на каблуках, сандалии и сапоги из дорогих бутиков; некоторые словно сошли с прекрасных картинок, недавно виденных мною в модных журналах. Я пошел по следу «Шанель № 5» в надежде отыскать Мэрилин. В комнатах собралось огромное множество людей, кто-то держался за руки, и все поголовно сжимали бокалы со спиртным; в глазах молодежи время от времени вспыхивал ужас. Я прошел мимо одной пары и поднял голову: мужчина по имени Джейкоб пытался любезничать с девушкой, усердно хранившей серьезный вид.
— В хорошем журнале, Сьюзен — вы ведь Сьюзен, верно? — важно не только то, что в него попадает, но и то, что остается ненапечатанным.
— О да, — сказала эта самая Сьюзен, — естественный деспотизм литературного отбора.
— И что из них следует, из ваших заметок?
— Что мир — это эстетический феномен. Я пишу о чувствительности и о том, что дурной вкус тоже может быть хорошим.
— А, так ваш очерк — об Оскаре Уайльде?
— Ну да, о нем. И еще о светильниках «Тиффани». О романах Рональда Фербенка. О «Кинг-Конге» Шодсака.
— Выходит, о невинности?
— Пожалуй, — ответила Сьюзен Зонтаг, беря слово на заметку. — Но и о серьезности, серьезности на грани фола. А еще об экстравагантности, эмпатии и прославлении «персонажа». Жизнь как театр.
— Стало быть, ваш очерк о гомосексуалистах?
— Не все евреи — либералы, и не все геи обладают художественным вкусом.
— Большинство обладают — если они вообще чего-то стоят. Как геи, я имею в виду.
— Очень смешно.
— Спасибо, юная леди. Передайте пепельницу, пожалуйста. Можете привести еще какой-нибудь пример того, о чем вы пишете?
— Лицо Гарбо. «Крылья голубки». Риторика де Голля. Ресторан «Браун дерби» на бульваре Сансет.
— Это целых четыре примера.
— Кажется, я перебрала мартини.
— «Браун дерби», между прочим, находится на бульваре Уилшир, — заметил я.
— Уберите собаку, — сказала Сьюзен. — Я им не доверяю, они вечно все вынюхивают.
Пройдя полкомнаты, я остановился у женских ног в дырявых чулках. Сама дама очень шумела и была в туфлях «Франсуа Пинэ» из крокодиловой кожи. Я тут же узнал в ней Лилиан Хеллман. Она курила длинную сигарету, покачивала стаканом с водкой и в итоге плеснула мне ею в нос. Я слизал с пола лужицу алкоголя и уселся под столик подслушивать. Лилиан вовсю честила редакторов журнала — им досталось даже крепче, чем Иосифу Сталину, и очень скоро мне захотелось тяпнуть ее за ногу. Эта дамочка была без ума от самой себя, что уже плохо, да вдобавок недолюбливала Мэрилин из-за Артура (ей не терпелось сказать моей хозяйке какую-нибудь гадость). В разбирательствах с комиссией Лилиан считала себя настоящей героиней (не то что некоторые) [39] . За время, которое я провел под столом, она успела нелестно отозваться обо всех, кого упоминала. Для начала припечатала Мэрилин:
39
Лилиан Хеллман предстала перед комиссией по расследованию антиамериканской деятельности в 1950 году. Она придумала себе не только биографию — что вполне объяснимо, — но и отличную фразу, которую якобы произнесла во время допроса: «Я не стану подгонять свою совесть под модные веяния каждого сезона». В действительности ничего подобного Лилиан не говорила — разве что на приемах и вечеринках. Артур Миллер предстал перед комиссией в 1957-м, и Мэрилин ездила с ним в Вашингтон на слушание дела в суде. — Примеч. авт.
— Вульгарная до ужаса. Говорят, когда снимали «Неприкаянных», Кларка Гейбла чуть удар не хватил от ее вечных опозданий.
Потом досталось журналу:
— Не смешите меня. «Партизан ревю» — это междусобойчик для трусливых либералов Америки.
— Тогда что вы тут делаете? — спросил ее привлекательный художник по имени Роберт Мазервелл.
— Люблю попировать с врагами.
Затем перепало Норману Мейлеру:
— Он уже несколько лет ищет, кого бы пырнуть. А Адель только и ждет, когда пырнут ее. Прекрасная пара. Экзистенциальный герой, как же! Да Норман не смог бы из собственной наволочки выпутаться. Его карьера загублена.