Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

О'Хоган Эндрю

Рядом с песочницей остановилась маленькая уличная кошка.

— Щениада, — сказала она. Ее язычок двигался точно гимнаст, пока она, облизываясь и прядая ушами, читала александрийские строфы:

Однажды каплуна пес с кухни утащил, Судья Данден его в тюрьму сажать решил. Так скрупулезно и умно их честь вещали, Что вмиг присяжные от счастья запищали. В суд привели щенят — вступиться за отца, Но кто, о юный Маф, побьется за тебя? К примеру, это Свифти Лазар может быть, И тайну бытия

поможет он открыть.

Лена взяла меня на руки и поцеловала в лоб.

— Ну, Маф, пора баиньки.

— Спокойной ночи, ребята! — крикнул я через плечо. Собаки покивали и принялись дальше обнюхивать землю вокруг скамейки; над сверкающей Ист-Ривер за их спинами разносился гудок одинокого парохода.

Глава двенадцатая

Бульвар Уилшир. На парковке перед закусочной молодой маркетолог расспрашивал людей об их покупательских привычках.

— До покупки машины мы были средним классом, — сказал лысый тип с коробкой жареной курицы в руках, смахивавший на Фила Силверса. Прямо за ним остановился туристический автобус «Грей лайн», и заревом двигателя его слов было почти не разобрать.

— Что? Вы ее не в рассрочку купили? — переспросил юноша с блокнотом.

— Не знаю… Я одно скажу: моя семья с тех пор приобрела несколько машин — и ничего, никто не задавался. Хорошие были машины. Родители купили маленький домик и большую машину в один день.

— Где?

В Пасадене. Отец работал в государственной корпорации по контролю за термитами.

— Они купили машину и дом?

— Да, сэр. Помню, мама с папой повезли нас с сестрами в парк «Ноттсберри фарм», Гоуст-таун, отпраздновать новый дом и новую машину. Знаете город Буэна-Парк? Мы тогда тоже ели курицу.

— Правда?

— Ага, сэр. Правда. И остановились в мотеле, чтоб отпраздновать.

— Вы праздновали покупку нового дома в мотеле?

— Вот именно, сэр. Мой отец служил в армии. ВМС южного района Тихого океана. Потом вернулся в Калифорнию и сказал, что хочет дом, машину и стиралку, — так мы все и купили. И в тот же вечер устроили пирушку. Сели в машину и поехали в мотель с бассейном.

Когда едешь по Уилширу, тебя неизбежно посещают мысли о Римской империи. А может, так бывает лишь летом, когда слой вибрирующего зноя висит над дорогой — прямой дорогой, соединяющей цивилизацию с морем. Лично я думал о винограде. И об оливках. И о крутых парнях в сандалиях. Еще меня не покидало чувство, что влажный день вот-вот может смениться гибелью всего сущего: только не от галльских стрел, а от русских ракет, которые дождем прольются с безоблачного неба на этот жизнерадостный пейзаж. Пальмы подрагивали на припеке. Мэрилин сидела на заднем сиденье длинной черной машины, а я у нее на коленках — мы были веселы и мечтали о курице в кляре.

— Обещаю, больше никакой вредной еды, хорошо, дружок?

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал я. То была истинная правда, она и впрямь прекрасно выглядела — в самый раз для музыки и солнца.

— Меня будут фотографировать. Надо избавиться от этих щенячьих складок, которые я отрастила в Нью-Йорке, понял, щеночек?

По дороге к дому на Доэни-драйв она попросила Руди, водителя из компании «Кэри лимузин», остановиться у магазина «Маллен энд Блуэтт» — ей хотелось купить новое постельное белье.

— Грустно покупать белье для себя одной, — сказала она. — Но так уж вышло, Руди. Так уж вышло.

На двери квартиры висела табличка с именем: «Марджори Стенджел». Так звали секретаря Монтгомери Клифта. Мэрилин предстояло начать жизнь заново. В Лос-Анджелесе у нее не было таких горячих поклонников, как нью-йоркский Чарли, таких умных и многообещающих. Коробки с вещами уже доставили, но в остальном квартира была совершенно пуста: только кровать и несколько книжек на подоконнике. Мэрилин положила стопку сценариев на перевернутый ящик из-под фруктов. Жизнь в Нью-Йорке вновь пробудила в ней творческий потенциал, а это не может

не радовать, когда все остальное летит к чертям. Так она думала. Мэрилин съела листик китайской капусты, выпила воды и решила заняться кожей.

Ее косметолог занимала две комнаты на бульваре Сансет. Ее звали мадам Рупа, и в ее представлении любое животное, жившее в Голливуде, было ветераном шоу-бизнеса.

— Пусть станцует или споет мне песенку! — сказала она.

— Маф — молчун, — ответила Мэрилин.

— Что, у него совсем нет талантов?

— Думаю, он философ.

— Ах, глупости! Нам нужны танцоры. Актеры! Пусть научится рыдать, как Ширли Маклейн, или говорить, как тот конь из сериала. — В комнате играла музыка — патриотическая песня из фильма «Кабулиец». — Очень красивая мелодия. Это о том, как мы скучаем по далекой родине, — сказала мадам Рупа, смешивая для Мэрилин особую маску из аспирина фирмы «Байер». Она раздавила таблетки в старой ритуальной ступке и добавляла воду, пока порошок не превратился в однородную кашицу.

— «Байер» творит чудеса! — воскликнула мадам Рупа.

— Бог мой, — проговорила Мэрилин. — У нас полно знакомых уродин, которым бы пригодился этот рецепт, правда, Красавчик Мафия?

— Десятки, — ответил я.

— Доктор Крис, например! — сказала Мэрилин и расхохоталась, ложась на кушетку.

— Паула Страсберг, — добавил я.

— Ричард Никсон!

— Миссис Триллинг!

— Артур. Что думаешь, Маф? Артур.

Порой мне бывало очень грустно от того, что она меня не слышит. Мэрилин захихикала: ее глаза сверкали на покрытом белой жижей лице. Она погладила меня по спинке. Она ничего не поняла. Мадам Рупа глазела на нас, стоя у бисерной занавески, и хмурилась: опять ненормальные! Она попробовала нас вразумить, вновь обратив наше внимание на бренчание ситаров, растворявшееся в шуме кондиционера.

— Слова написаны на языке дари, — сказала она. — В Афганистане. «Я приветствую ветерок, что летит с твоих долин, — поется в ней. — Я поцелую любого, кто назовет твое имя». — Мадам Рупа обожала читать криминальные сводки в «Лос-Анджелес таймс». Этим она и занялась, как только песня и истории закончились.

В Лос-Анджелесе полно мест, где можно чудесно помочиться. В смысле собаке не пристало терпеть, правильно? Так почему бы не пописать у бассейна отеля «Шато Мармон»? Когда Мэрилин жила на Доэни-драйв, моим излюбленным местечком для отправления естественных надобностей был угол Доэни и Синтия-стрит, где над дорогой нависал огромный палисандр. За несколько недель, проведенных нами в Лос-Анджелесе, квартира на Доэни вновь заполнилась вещами; первой принесенной в дом вещью был бронзовый бюст Карла Сэндберга. Мэрилин привезла с собой пластинки и два чемодана одежды — дружище Ральф доставил их из Нью-Йорка на своем стареньком «бьюике». Я заметил, что квартира стала светлей, как и сама Мэрилин: грустные нью-йоркские книжки остались позади, как будто уже научили ее всему, чему могли. Никакого Фицджеральда. Никакой Карсон. Никакого Камю. Только томик Достоевского. Так начинался последний период в жизни Мэрилин. Ей оставалось несколько месяцев, и на ее книжных полках теперь стояли исключительно детские книги: Беатрис Поттер, Доди Смит, «Питер Пэн» — написанные, как она считала, специально для нее. «Я не стану говорить, что с Нью-Йорком у меня не вышло, — поделилась она потом с одним другом. — Он ведь никуда не денется, так?»

Глория Ловелл, помощница Синатры, жила в том же доме. Мы познакомились еще в самом начале моего пребывания в Америке — именно Глория организовала встречу с миссис Гурдин в Шерман-Оукс, — и теперь она стала для меня лучшей соседкой на свете, никогда не заходившей на огонек с пустыми руками: ласка и колбаса у нее не переводились. Беда подчиненных Фрэнка была вовсе не в них самих, а во Фрэнке, который в ту пору так переживал из-за Кеннеди, что превратился в сплошной комок нервов.

— Ваш пес — настоящая находка, — сказала Глория. — Крошка Маф. Единственный полезный подарок, который Фрэнк сделал в своей жизни.