Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро
Шрифт:
— Вот и мы так считаем, — перебил меня стаффордшир.
— Однако животные во все времена были не только прекрасными объектами изображения, но и великолепными зрителями, ценителями искусства.
— Дело говоришь, — кивнул пшеничный терьер.
— Точно, — поддакнул шнауцер.
— Устроили тут концерт! — оборвал нас овчар. — Давно пора оттаскать вас за уши. — Все дружно посмотрели на него, и пес тут же стушевался — если не по-овечьи, то по-овчарочьи.
— Люди идут во главе, — сказал я, — а мы следуем. Но зато как мы следуем! Великим предводителем в этом смысле был Плутарх, а не Аристотель. — В ответ на это собаки
— Помолчали бы, а? — прикрикнула она. — Устроили тут зверинец!
Фургон пересек Фэрфакс и всеми атомами своей души устремился на Сансет-стрип. Мимо пролетали автомобили, всюду прыгали солнечные зайчики.
— Говорите что хотите, — сказал я, — но именно Плутарх, гений из Херонеи…
— Достал уже со своей практической этикой! — заявил стаффордшир. В фургоне к тому времени поднялось нешуточное волнение.
— Аристотель относился к нам со снисхождением, — не унимался я. — По его мнению, мы только и знаем, что кормиться и размножаться.
— Постыдился бы! — закричал овчар.
— Все должны быть сыты, — сказал дворняга. — Я за равные порции.
— Плутарх же распознал в нас способность к говорению. Он допустил, что мы одарены сознательной жизнью. Это чего-то да стоит. По мысли Плутарха, мы умеем говорить и видеть сны.
— «Толкование сновидений» Фрейда, — вмешалась лабрадорша, устраиваясь поуютней.
— Хорошо бы раздать экземпляры этой книжки космонавтам.
— И создателям атомной бомбы, — добавил стаффордшир. — Если разделить совокупность мировых амбиций на общее счастье, а потом вычесть из этого всю идеологию и прибавить максимум экономической справедливости, мы легко вычислим… что?
— Что никто не стал бы человеком, будь у него выбор, — высказался дворняга и лизнул свою лапу. — А вообще, — добавил он, глядя на меня смешливыми разноцветными глазами, — в голове у тебя не пусто.
— Порода такая, дружище. Порода, — ответил я.
Миссис Гурдин повезла нас окольными путями. (Вся ее жизнь представляла собой сплошной окольный путь.) Недалеко от лос-анджелесского загородного клуба она выкрутила руль и взволнованно вдавила в пол педаль газа. Ей всегда нравились зеленые лужайки. Везучая. Я поймал в зеркале ее взгляд, и она сказала:
— Как дела, малыш? Скоро ты увидишь настоящий английский сад, разбитый по всем правилам.
— Вы ведь знаете, что мы в пустыне? — спросил я, надеясь на здравый смысл дворняги.
— Да, — ответил он. — С водой здесь туго, хотя с виду не скажешь. Всюду зелень — по их мнению, это роскошно.
— Лос-Анджелес — один большой оазис.
— Или мираж, — сказал дворняга, вновь отворачиваясь к окну и окидывая взором пустынные просторы, раскинувшиеся за французскими шато и итальянскими виллами. В каньоне курился дымок — горел кустарник, — и не успел я разглядеть это получше, как из-за гор Санта-Моники вылетел вертолет, разбрызгивающий призрачную дымку воды. Собачьи языки были заняты болтовней и тяжелым дыханием, а из-под тюрбана Мадды выползла капелька пота.
— Почему такая жара? — спросила она вслух. — Уже конец ноября, черт подери!
Наверное, Вентура-каньон-авеню видно из космоса: саму улицу и ее бассейны, пышные заросли бугенвиллей вокруг дома Гурдинов и гирлянды, мерцающие на рождественской елке. Если бы инопланетяне решили высадиться на Землю, Шерман-Оукс
— Бедное дурачье, — сказала одна. — Интересно, сколько эти протянут.
— Силы небесные, — подхватила другая. — Она выглядит еще несчастней, чем прежде. Посмотри, как вырядилась. Мадда в действии. А малыш Никки вернулся всего полчаса назад, пьяный в доску. Я сидела на том дереве и видела, как он вывалился из такси, распевая песни и требуя подать ему старую балалайку. Святый Боже! Только собак здесь не хватало.
— Зачем она это делает?
— Да сбрендила, похоже. Хочет раздарить их знакомым на Рождество.
— Бедное английское дурачье.
— Вот только не надо опять про Рождество. Здесь это пытка, а не праздник: все делают вид, что им весело.
Малиновки потрясли головами.
— Вон тот беленький не протянет и недели. — Я поднял голову и застал их врасплох на полуслове. — Заткни уши, малыш!
— Спорю на три ягоды, слышишь, на три ягоды, что через неделю его здесь не будет. У него на лбу написано: «Рождественский подарок».
— Господи…
— Ага. У хозяйки, у этой Императрицы Всея Руси, целый список желающих набрался. Список длиной с твое крыло. Люди с ума сходят по английским псинам. Вот увидишь, через пару дней этого белого пушистика до полусмерти затискает какой-нибудь малолетний жирдяй с четырьмя гидроциклами.
Представьте себе такую сцену. Семь щенят носятся по саду среди зимних цветов, магнолий и перечных деревьев с серыми ягодами, писают, лают и орут. Миссис Гурдин открывает входную дверь, и мы кидаемся внутрь, едва не сбивая ее с ног, в дом, пропитанный запахом свечного воска. Для меня декор дома всегда будет иметь большое значение, а начинается он, конечно же, с пола. Отчий дом Натали Вуд в Шерман-Оукс был воплощением застоя в интерьерном дизайне, местом вынужденного союза американской легкости и русского уныния: броский ковер истерично улыбался хмурым картинам, жизнерадостный холодильник дышал молочной свежестью на желтые парчовые шторы, пропитанные табачным дымом и зловещими воспоминаниями о Санкт-Петербурге.
— Классная конура, — сказал дворняга и посмотрел на меня.
— Шутишь? — Едва уловимая атмосфера фермерского дома меня убивала.
— Чего это тебя так перекосило, принц Мальты?
— Картины! Обои! — Я протрусил в столовую и обнаружил там каменную кошку. Вопиющее, навязчивое уродство этого дома душило меня: я бродил по комнатам, старательно избегая бездн убожества, медных чеканных панно, пенящихся океанов филиграни и ковриков в шотландскую клетку. В клетку! Ниши, устроенные по всему дому, служили святилищами либо Николая II, либо Натали Вуд, старшей дочери семейства. И те и другие представляли собой фотографию, обрамленную искусственными цветами, иконами и свечками. Святилище Натали — актрисе было всего двадцать два года — украсили пластмассовыми херувимами, фарфоровыми яйцами и небольшим распятием из слоновой кости, привезенным много лет назад из Харбина. Практически невидимая, застенчивая гавайка по имени Ваника днями и отчасти ночами следила за тем, чтобы свечи в святилищах не гасли.