Взгляни на дом свой, ангел
Шрифт:
По ту сторону площади смеющиеся стайки юных девственниц из восточной части города легкой походкой возвращались домой. Они приходили в центр в четыре часа, несколько раз прогуливались по маленькому бульвару, забегали в магазин купить какое-нибудь маленькое оправдание и, наконец, заходили в аптеку на площади, где городские сердцееды болтались без дела и лениво переговаривались, все время оставаясь начеку. Это был их клуб, их кафе, форум обоих полов. С самоуверенными улыбками молодые люди отделялись от своих компаний
— Э-эй! Откуда вы взялись?
— Подвиньтесь, барышня. Мне надо с вами потолковать.
Глаза, синие, как южные небеса, плутовски поднимались навстречу взгляду смеющихся серых глаз, пленительные ямочки становились глубже и задик, очаровательнее которого не нашлось бы на всем милом старом Юге, тихонько скользил по полированному дереву диванчика.
Гант теперь проводил упоительные часы в разговорах со сластолюбивыми старичками — их приглушенный обмен непристойностями перемежался надтреснутым пронзительным смешком, разносившимся по площади. Он возвращался вечером домой с запасом помойных новостей; облизывая палец и хитро улыбаясь, он с надеждой допрашивал Хелен:
— Она же потаскушка, и больше ничего, э?
— Ха-ха-ха! — сардонически смеялась Хелен. — А тебе что, очень хочется узнать?
Его возраст приносил некоторые плоды — награду за выслугу лет. Когда Хелен приходила домой с какой-нибудь подругой, она с шутливой настойчивостью толкала девушку в его объятия. И, воскликнув отечески: «Ах ты, моя прелесть! Ну, поцелуй старика!» — он запечатлевал колючие усатые поцелуи на их белых шейках, на их мягких губах — здоровой рукой он крепко и нежно сжимал округлую упругость юного плеча и мягко их покачивал. Они гортанно повизгивали от удовольствия, потому что было ужасно щ-щ-щ-екотно!
— О-ой! Мистер Гант! Уах-уах-уах!
— Твой отец такой милый! — говорили они. — Какие чудесные манеры!
Глаза Хелен ели их яростно и жадно. Она смеялась с хрипловатым жестким возбуждением.
— Ха-ха-ха! Это ему нравится, верно? Жаль, старина, верно? Больше не порезвишься!
Он разговаривал с Жаннадо, а взгляд его бегающих глаз шарил по восточному краю площади. Мимо мастерской проходили аппетитные городские матроны, возвращавшиеся с рынка. Время от времени они улыбались, заметив его, и он отвечал галантным поклоном. Какие чудесные манеры!
— Английский король, — рассуждал он, — это только вывеска. Такая власть, как у президента Соединенных Штатов, ему и не снилась.
— Его власть строго ограничена, — гортанно сказал Жаннадо, — обычаем, но не законом. На самом же деле он по-прежнему остается одним из могущественнейших монархов мира. — Его толстые черные пальцы осторожно прощупывали кишочки карманных часов.
— Покойный король Эдуард, — сказал Гант, облизывая большой палец, — несмотря на все свои недостатки, был умный человек. А этот
Он усмехнулся — чуть-чуть, лукаво, довольный этими внушительными словами, и исподтишка покосился на швейцарца, проверяя их эффект.
Его беспокойные глаза сосредоточенно последовали за подтянутой, модно одетой фигурой — мимо окна мастерской проходила «Королева» Элизабет. Она мило улыбнулась, и на мгновение ее бесхитростный взгляд остановился на гладких мраморных плитах смерти, на резных агнцах и херувимах. Гант отвесил ей изысканный поклон.
— Добрый вечер, сударыня, — сказал он.
Она скрылась из вида. Через секунду она решительно вернулась и поднялась по широким ступеням крыльца. Он посмотрел на нее, и его сердце забилось чаще. Двенадцать лет.
— Как поживаете, сударыня? — спросил он галантно. — Элизабет, я только что сказал Жаннадо, что вы — самая шикарная женщина во всем городе.
— Это очень мило с вашей стороны, мистер Гант, — сказала она своим спокойным сдержанным голосом. — У вас всегда находится доброе слово для каждого.
Она любезно кивнула Жаннадо, который тяжело повернул к ней свою огромную хмурую голову и что-то проворчал.
— Нет, Элизабет, — сказал Гант, — вы за пятнадцать лет ни вот на столько не изменились. И лет вам сейчас столько же, сколько было тогда.
Ей было тридцать восемь лет, и она ничего против этого не имела.
— Ну, как же! — ответила она, смеясь. — Вы просто хотите меня утешить. Мне уже давно не двадцать!
У нее была бледная чистая кожа с милыми веснушками, ярко-рыжие волосы и узкий, пронизанный юмором рот. Фигура у нее была упругая и сильная — но уже больше не молодая. Ее манеры отличались энергией, достоинством и элегантностью.
— А как поживают девочки, Элизабет? — спросил он добродушно.
Ее лицо стало грустным. Она начала снимать перчатки.
— Поэтому я к вам и зашла, — сказала она. — На прошлой неделе я потеряла одну из них.
— Да, — сказал Гант печально. — Мне было очень грустно об этом услышать.
— Лучшей девушки у меня никогда не было, — сказала Элизабет. — Я бы все на свете для нее сделала. Мы сделали все, что могли, — добавила она. — Тут мне не в чем себя упрекнуть. При ней все время был врач и две опытные сиделки.
Она открыла черную кожаную сумочку, сунула в нее перчатки, достала маленький носовой платок с голубой каемкой и начала тихонько плакать.
— Ох-хо-хо-хо, — сказал Гант, покачивая головой. — Жаль, жаль, жаль. Пойдем в мою контору, — добавил он.
Войдя туда, они сели. Элизабет вытерла глаза.
— А как ее звали? — спросил он.
— Мы ее звали Лили. Ее полное имя было Лилиан Рид.
— Да я же ее знал! — воскликнул он. — Я с ней разговаривал недели две назад, не больше.