Взлетают голуби
Шрифт:
Понятия не имею, о чем говорил по дороге дядя Мориц, но я никогда еще не слышала, чтобы он говорил так много; в машине пахло бурым углем и бензином; остановись ненадолго, сказали вы дяде Морицу, но он вас не понял, не могу останавливаться, сейчас каждая минута дорога. Я пытаюсь вспомнить, о чем таком он говорил, но ничего не приходит в голову. Наверное, я слишком задумалась, глядя в боковое окно, как убегают назад голые деревья и разноцветные домики, которые выглядели так, будто хотят провалиться сквозь землю, будто стыдятся своей пестроты в этом сером ноябре, где самое подходящее занятие – ставить свечу по умершим и класть цветы на холодную, может быть, уже замерзшую землю.
Забыв обо всем, я смотрю в окно, на вывески, на жестяной указатель с надписью SENTA, СЕНТА, ZENTA; раньше я никогда внимания не обращала, что название нашего городка написано в трех вариантах: по сербохорватски, на кириллице и по-венгерски.
Далибор
Он стоит перед стойкой, спрашивает: hast du Arbeit? [48] Да, отвечаю я, не видишь, что ли? Он все стоит, не поняв, видимо, мою дурацкую шутку; я говорю ему, чтобы сел за служебный столик, и показываю на столик номер один, около самой стойки, он отворачивается, с минуту смотрит, куда я его послала, потом садится, так, чтобы видеть меня. Пить что-нибудь будешь? – спрашиваю я через стойку, он неопределенно пожимает плечами; ни черта не понимает, думаю я и несу ему кофе. Thanks [49] , говорит он, улыбаясь мне, а я знаками пытаюсь дать ему понять: мол, сейчас позову хозяйку. Do you speak English? [50] – спрашивает он, yes [51] (в голове у меня – полный сумбур: я что угодно могла предположить, кроме того, что он знает английский). Wait a moment [52] ,
48
У тебя есть работа? (нем.)
49
Спасибо (англ.).
50
Ты говоришь по-английски? (англ.)
51
Да (англ.).
52
Подожди чуточку (англ.).
53
Почему бы и нет? (англ.)
Я стучусь, говорю матушке: тут кто-то пришел, работу ищет; матушка гладит горчично-желтые скатерти, она вся поглощена этим занятием (кажется, я никогда не забуду, как пахнет смесь пара, льняного полотна и человеческих усилий), мама, кое-кто хочет тебе представиться, говорю я; матушка медленно, словно возвращаясь из долгого путешествия, поднимает голову, нам никто не нужен, ты же прекрасно знаешь (да, мысленно соглашаюсь я, знаю, еще бы мне не знать). Скажи ей, пусть оставит телефон, мы позвоним, если что-то изменится. Ему, говорю я, это не она, а он. Матушка удивленно останавливает на мне взгляд, пар пыхтит, вырываясь из отверстий утюга; тогда зачем ты пришла, что тут делать мужчине? И она подмигивает мне: ты что, хочешь нашему петуху соперника подсадить? Нам бы вышибала не помешал, как ты думаешь? – отвечаю я. Матушка так ошарашена моими словами, что разражается смехом, а я, вспомнив, что ковать надо, пока горячо, торопливо кую железо: ну а вдруг ты кого-нибудь захочешь выставить за порог… ведь хочется же иногда, не так ли? Может, Пфистера? или Тоньони? А братьев Шерер – в первую очередь, верно? – но смех уже затихает, лицо матушки опять выглядит усталым, радуйся, Ильди, что нас с тобой самих за порог не выставляют. Я должна радоваться? Вот именно, радуйся! И матушка берет утюг, подливает в него воды, все эти беженцы, которые едут и едут, и нет им конца… не за что тут любить нашего брата. Значит, ты согласна, что нас тут не любят, хотят, чтобы мы убрались? (Мой голос пытается звучать торжествующе.) Согласна? Ты меня неправильно понимаешь; нынче столько людей сюда приезжает, из Югославии в том числе, что швейцарцам это не по нраву, да и мы бы в их положении забеспокоились, ты не считаешь? (в каком таком их положении? – перекрестном, наклонном, нижнем, боковом? – упражняю я свои бедные мозги), если сюда хлынут толпы, можно ли ждать сочувствия к судьбе отдельного человека; а я, слушая матушку, размышляю, почему эти горчично-желтые скатерти, доставшиеся нам от Таннеров, так хорошо смотрятся в «Мондиале», но не могу найти ответа. Ты знаешь, сколько всего приехало из Югославии? – спрашиваю я. Много, наверное, несколько тысяч, во всяком случае, достаточно, чтобы швейцарцы заговорили об этом, и не просто заговорили, а с тревогой, и матушка аккуратно складывает скатерть втрое. А раньше, когда вы с отцом только приехали, ты и тогда так же хорошо понимала тревогу швейцарцев? Нет, в то время я этого еще не понимала, говорит матушка, кладя свежевыглаженную, тщательно сложенную скатерть на стопку других, в общем, мы должны поджать хвост, вот и все, и ничего больше, с этим надо смириться. Но разве можно так жить? – спрашиваю я матушку. Да, конечно. Я, держась за ручку двери, смотрю матушке в глаза, не верю я тебе, говорю я тихо, так тихо, что она, наверное, этого не слышит, она уже снова склонилась над гладильной доской и берет следующую скатерть.
Оставь свой телефон, говорю я, сейчас нам никто не нужен, но скоро все может измениться, your phone number and your name please! [54] ; прежде чем записать номер, он спрашивает, верно ли, что здесь работают только югославы, об этом ему говорил двоюродный брат, который уже довольно давно живет здесь, в деревне; правда, этот двоюродный брат любит приврать, что, конечно, прикольно, но ты можешь попасть в дурацкое положение. Я спрашиваю его, меняет ли суть дела, если он узнает, что это правда и мы здесь действительно все Yugoslavians? Может быть, и меняет, улыбается он и берет ручку. Далибор Бастич, нравится тебе мое имя? Не хотелось бы мне, чтобы он сейчас видел мое лицо, в голове у меня опять полный раздрай, в груди – неприятный жар, я отворачиваюсь, поправляю одежду, охотней всего я бы укрылась за стойкой, но все же остаюсь возле него – Глория раздраженно отодвигает меня и сама принимается готовить кофе; совсем оглохла? – ворчит она, уходя; а я, оглядываясь на парня, которого, судя по его виду, весьма веселит эта сцена, говорю, да: я же не представилась; я все еще пытаюсь показать, что я тут хозяйка положения, немного странное у тебя имя, strange, говорю я, но что-то в нем есть, не буду отрицать. А тебе этот наряд не идет, говорит он, можно подумать, что ты работаешь в зубоврачебном кабинете, я там и работаю, но это замечает только наметанный глаз, professional eyes; Глория вежливо напоминает мне, что было бы хорошо, если б я продолжила работу, sorry [55] , говорит парень, не хочу тебя задерживать.
54
Ваш телефонный номер и ваше имя, пожалуйста! (англ.)
55
Прошу прощения (англ.).
И когда я снова стою за «чимбали», парень разваливается на стуле, закуривает, дым его сигареты завитками плывет в мою сторону, а парень во все глаза разглядывает меня; меня ужасно раздражает, что теперь каждое движение моих рук как бы адресовано ему, и еще ужасно раздражает, что кофе-машина, над которой видны только мои глаза да кончик носа, плохо защищает меня от этого Далибора. И что он глазеет на меня так беззастенчиво, как умеют только дети, это и нравится мне, и бесит, а поскольку бесит, то я опять-таки злюсь; я высыпаю спитой кофе, постукиваю фильтром по краю коробочки, поворачиваю ручку кофемолки, чтобы услышать ее лихорадочное завывание, а когда снова поднимаю глаза, он стоит передо мной, между нами – только «чимбали», он протягивает руку над чашками, в руке у него – бумажка с номером телефона и именем, а поскольку я не спешу ее взять, он ждет, глаза у меня опущены, я лихорадочно придумываю, что сказать; ситуация в общем-то не так чтобы очень уж романтическая: тебе протягивают листок с номером и именем, протягивают над кофеваркой, точнее, над подогретыми чашками, которые накрыты двумя кухонными полотенцами, чтобы кофе в них остывал не сразу. Нет, это невыносимо: девушка ничего, ну ничего не может предпринять, кроме как побольше шуметь (чего в обычных обстоятельствах она старается не делать), так как, по всей вероятности, хочет как-нибудь избавиться от него, а он все стоит и смотрит, смотрит на нее совершенно спокойно, а бедная девушка в полном отчаянии поворачивает все ручки, вытряхивает из всех фильтров кофейную гущу, ставит новый кофе (хотя Глория ничего не заказывала), потом наклоняется, чтобы включить радио; thank for your help, thank for your time [56] , говорит парень, девушка же все еще делает вид, будто она очень-очень занята, и принимается протирать металлическую поверхность «чимбали», а когда парень приподнимает уголок кухонного полотенца и оставляет свой листок между двумя перевернутыми чашками, девушка наконец отвечает на его взгляд; парень обворожительно улыбается в ответ, девушка не может оторвать взгляд от его рта, но не из-за улыбки, а потому, что замечает в его зубах щербинку (такую же, как у нее), а потом, потом парень внезапно уходит.
56
Спасибо за помощь, спасибо за потраченное время (англ.).
Это твой друг? – спрашивает Глория, трепеща голубыми веками. Я должна тебе отвечать? И убираю листок, я едва могу дождаться, когда смогу позвонить Далибору, и живо представляю, как на другом конце провода прозвучит его голос, целый день я пытаюсь вспомнить, как он выглядит, какого цвета у него глаза, темные или светлые? лоб у него – высокий? нос – узкий или приплюснутый? Но ничего, ничего не мог у вспомнить. Бастич, произносит он, потом повторяет снова и снова, потому что я лишь дышу в трубку и молчу, как рыба, алло, алло, а я мучительно размышляю, сколько пройдет дней, пока я наконец отвечу, но где там, и дня не проходит; это я, шепчу я в трубку пару минут спустя, стоя в телефонной будке, и голос мой звучит на удивление бесстрастно, может быть, потому, что меня отрезвляет скверный запах в будке. Если хочешь, давай встретимся, сразу предлагает он.
Моя родина при смерти, говорит он, а я – беглец; ты – беженец, поправляю я, и он смеется, опять демонстрируя свою щербинку.
Скамейки тут, смотри, целые, не разбиты пулями, даже со спинками. Может, сядем?
Мы сидим на скамейке у озера, между нами – истрепанный словарь, но он нас не разделяет, а связывает; мы стараемся убедить
57
Мое фантастическое тело (англ.).
Я о своей семье знаю немного, говорю я и показываю пальцами, как мало. Who knows much? [58] , говорит Далибор, расскажи, что знаешь.
Три недели назад сестра матушки, тетя Ицу, прислала нам письмо; о, стало быть, оно дошло! – замечает Далибор. Она пишет: когда надо получать пенсию, часами приходится стоять в очереди, а в феврале пенсии хватило разве что на одно яблоко. Яблоки у нее, слава Богу, свои есть в кладовой, а про яблоко она пишет только для того, чтобы мы видели, чего стоят эти деньги, то есть совсем ничего не стоят, не годятся даже на то, чтобы подтереться, потому что бумага слишком толстая. И нулей там столько, что уже места не хватает на купюре. Есть люди, которые зарабатывают деньги, или, вернее, еду, тем, что в очередях стоят. Займут очередь и, когда она подойдет, продают тому, кто больше заплатит, за три яйца, за хлеб или хоть за что-нибудь, а если согласятся взять деньгами, то стараются их как можно скорее истратить, купить что-нибудь, пускай совсем ненужное, бульонный порошок, пуговицы, прищепки, кусок ткани, все равно, главное – сразу избавиться от денег, так что денег, можно сказать, у них и нет, практически все добывают без денег, съестного, правда, пока кое-как хватает, зато нет бензина, землю опять пашут лошадьми, нет мазута, нет угля, чтобы печь топить, а зима нынче холодная, за дровами люди ходят в лес, что на берегу реки, это вообще-то запрещено, да кто в такие времена думает о запретах. Хуже всего, однако, страх, что мужчин заберут в армию, Бела уже получил повестку, Чаба – тоже (Бела – мой двоюродный брат, Чаба – муж Чиллы, объясняю я), Бела пока прячется у одного своего приятеля, на работу не ходит, а Чаба убежал за границу, в Венгрию. Чилла живет, как многие женщины в эти страшные времена, приходится на гроши растить близнецов, сама она, то есть тетя Ицу, мало чем может ей помочь, потому что дядя Пири следит за каждым ее шагом, прямо как цепной пес, такой злобный (и я рассказываю Далибору историю Чиллы). Да и что еще писать? – прошел слух, будто молоко подорожает, а тем временем подорожал хлеб (отвлекать внимание – это они научились, в этом они мастера, замечает Далибор), многие родители не могут посылать детей в школу, не на что купить автобусные билеты, школы стоят полупустые; совсем мы стали бы темными, пишет тетя Ицу, если б уже не были дураками.
58
Кто знает, много? (англ.)
Всегда тяжелее всего приходится тем, кто ни в чем не виноват, говорит Далибор, указательным пальцем гладя ямку у меня на ключице, через десять лет мы будем знать обо всем этом куда больше, но будет поздно. Знание, уроки истории – все это чепуха.
То есть как? – спрашиваю я.
А вот так. Мертвым, им уже все равно, их не интересует кто, что и как… Но ты радуйся, ваш город еще не разодран на части, как многие другие города, it is evident [59] , говорит Далибор, города и даже целые страны нельзя разделять по этносам, а если это пытаются сделать, то воцаряется безумие войны. Но западноевропейские политики-демократы соглашаются на такое разделение и садятся за один стол с националистами, провоцирующими войну. Объясни мне, почему не с оппозиционерами, не с теми, кто защищает демократические ценности, tell me? [60]
59
Это же очевидно (англ.).
60
Расскажи мне (англ.).
В середине мая мы с Номи берем с собой Далибора в наше любимое кафе «Вольгрот»: мы надеемся, что там для него найдется работа; правда, заработает он мало или совсем ничего, но хотя бы будет числиться в штате, мы пытаемся растолковать ему, о чем, собственно, речь, что это – squat, место, где обретаются молодежь и бездомные, несколько корпусов на территории старой фабрики, там живет около ста человек, мы рассказываем о концертах, о Volxk"uche [61] , это, по крайней мере, попытка самоорганизации, говорим мы ему; мы с Номи убеждаем его и по-английски, и с помощью сербохорватского словаря, и языком жестов; мы чувствуем, что это очень серьезно: ведь наша цель – донести до человека политическую программу, мы, и особенно я, всей душой за «Вольгрот», я словно стараюсь убедить какого-нибудь местного консервативного политика в важности нашего дела, а тем временем делаю то же самое, что делает большинство политиков, то есть приукрашиваю вещи (но лишь теперь, задним числом, мне приходит в голову, что, в сущности, каждый раз, когда я бывала в «Вольгроте», я чувствовала себя беззащитным, крайне уязвимым существом, я все время боялась, что в любой момент со мной может случиться что-нибудь ужасное: набросятся собаки, какие-нибудь извращенцы зажмут в угол или просто кто-нибудь остановит на мне тяжелый голодный взгляд: ты не такая, как мы, зачем ты здесь, что ты тут делаешь? И все равно меня тянуло туда, я чувствовала острую необходимость найти место, где меня примут и где я найду себя); когда мы, прибыв на вокзал, выходим из вагона, Далибор останавливается на перроне, он не смотрит на нас, он смотрит туда, откуда пришел поезд, потом поворачивается в другую сторону, не люблю я эти вокзалы, неуютно мне здесь, говорит он голубям, перрону, во всяком случае, не нам, и Далибор поднимает взгляд к крыше вокзала, разглядывает скамьи, тележки для багажа, которые надо кормить монетами, потом поворачивает голову в сторону небольших серых громкоговорителей, расположенных на столбах вдоль перрона на одинаковых расстояниях друг от друга (я их никогда прежде не замечала), it’s better than sightseeing [62] , говорит Далибор смеясь, потом берет нас с Номи под руки, and now, let’s try to get a job! [63]
61
Народная кухня (искаж. нем.).
62
Это лучше, чем обзор достопримечательностей (англ.).
63
А сейчас давай попробуем получить работу! (англ.)