Взорванная тишина. Иду наперехват. Трое суток норд-оста. И сегодня стреляют.

Рыбин Владимир Алексеевич

Стороной прошла мысль, что ветер был не самой главной бедой на плацдарме, что тут летали осколки и пули, не давали поднять головы. Но тот, давно утихший бой не воспринимался как реальность.

Гошка был обыкновенен, он не понимал, что умение сострадать, как талант, встречается не часто. Уметь пережить за другого — на это способны даже не все поэты. Не потому ли так часто бывает, что маленькая личная боль многими переносится тяжелее, чем, порой, страдания целого народа. Сострадание — знание души. Нужно много пережить

и перечувствовать, чтобы появилась эта почти акустическая способность отзываться стоном на стон. Не в этом ли суть обостренной стариковской чувствительности? Не потому ли отцы из века в век обвиняют детей в бессердечии?

Гошка был обыкновенен, как многие. Ветер, хлеставший по лицу, беспокоил его сильнее, чем те, вычитанные из книг, давно пролетевшие пули…

Дрын выскочил из-под колпака так, будто наступил на лягушку.

— Ну и вонища! — крикнул, подбегая к памятнику. — Надо менять тайник. Да и мину там не поставишь. Рванет под колпаком, никто не услышит.

— Выдумал тоже, — сморщился Гошка.

— А чего? Хорошая идея.

— У коровы идея была, да себе хвост облила. — И захохотал. Уж больно складно вышло.

— Ну ты! — озлился Дрын.

Гошка хотел сказать еще что-нибудь такое, но вдруг вспомнил разговор с Кастикосом и промолчал, загадочно улыбаясь.

— Ты чего?

— Ничего. — И нашелся: — Едет ухарь-«купец». Вон машина поворачивает.

Такси лихо развернулось на стоянке. Из машины вышел знакомый дядька с портфельчиком. И шофер тоже вывалился, подошел, поднял к памятнику лицо, искаженное большим белым шрамом.

— Посмотреть приехали? — спросил он, словно был тут хозяином.

— Угу, — сказал Дрын. — Очень интересно, как люди воевали.

— Воевали, — вздохнул шофер и вдруг, совсем как мальчишка, шмыгнул носом.

Он быстро, как-то боком пошел вокруг памятника, вглядываясь в матроса. Остановился у ступенек, посмотрел в белую от пены даль. И когда снова повернулся к памятнику, в глазах его стояли слезы.

— Гляди — разнюнился! Во рожа! — сказал Дрын. Слюнявя сигарету, он поднялся на верхнюю ступеньку и сел там, расставив ноги. — Ладно, батя, поглядел и хватит, дуй в свою катафалку.

Шофер недоуменно взглянул на него.

— Давай, давай, нам тут поговорить надо.

— Говорите.

Ветер хлестнул волной, дохнул соленой пылью, как из пульверизатора. Гошка отскочил сразу на две ступеньки, а шофер как стоял, так и остался на месте, только шевельнул рукой, стирая с лица то ли капли воды, то ли собственные слезы.

— Тоже экскурсант выискался! — раздраженно сказал Дрын. Он послюнил окурок и, ловко выщелкнув его ногтем, приклеил к массивному подбородку матроса.

И сразу шофера словно подменили.

— Ты… что? — спросил он растерянно и зло.

— Чего? — удивился Дрын.

— А ну, вытри!

Дрын взглянул вверх, увидел окурок и захохотал:

—

Еще немного — и дал бы матросу прикурить.

— Вытири! — крикнул шофер и побледнел.

— Так не достанешь.

— Достанешь. Лезь, вытирай.

— Ты не цикай. Твое дело телячье — получил воши и стой.

— Вытири! — снова крикнул шофер, коверкая слово. И вдруг с белым лицом кинулся на Дрына.

Гошка, стоявший рядом, успел подставить ногу. Шофер плашмя грохнулся на ступени, ударился головой о бетон, влажный и скользкий от соленых брызг.

— У, гад! — выругался Дрын. Он дважды сильно пнул обмякшее тело. Потом ногой перевернул шофера и отступил, увидев залитое кровью лицо.

«Купец», стоявший в стороне, засуетился, отбежал к машине, снова вернулся и затоптался у пьедестала, не решаясь шагнуть на ступени.

— Что вы сделали? Что вы! — твердил он, потерянный и бледный.

— Заткнись! — сказал Дрын спокойно. — И вообще мотай отсюда. Забирай товар и мотай.

Трясущимися руками «купец» сунул журналы в портфель, достал бумажник, выдернул несколько красненьких, протянул Гошке, стоявшему ближе. И заторопился, засеменил по асфальту, подгоняемый ветром.

— И нам надо смываться.

— На такси?

— Очумел? Следы оставим. А так — мы его не знали, не видели. Если и были здесь, то в другое время, разминулись.

Они тоже торопливо пошли по дорожке, ведущей к шоссе, где ходили троллейбусы. Ветер толкал в спину, путался под ногами, норовя сбить, бросить на асфальт и катить, как вырванные с корнем пучки сухой травы. С шоссе оглянулись. Ступенек и черного согнувшегося тела, лежавшего на них, совсем не было видно. Одинокий матрос неподвижно стоял у моря, и машина рядом с ним походила издали на большой серый валун.

VIII

— Подведем итоги, — сказал подполковник Сорокин и озорно улыбнулся.

Ветер ударил в окно, зашелся на визгливой ноте в какой-то щели, и телефонный звонок показался на фоне бушующей за окном стихии робким детским всхлипом.

Майор Коновалов снял трубку и тотчас обернулся к Сорокину:

— Ну вот, опять выезд.

— Ничего, поезжайте, мы тут сами разберемся. Да и начальник ОБХСС товарищ Павленко подойдет. Кстати, где он? Ему с господином Папастратосом очень даже полезно познакомиться.

— Счас найду. — Сидоркин выскочил за дверь и почти сразу же вошел обратно, пропуская впереди себя капитана милиции Павленко.

— Вот это, я понимаю, оперативность! — засмеялся Сорокин.

— Так товарищ капитан, товарищ подполковник, сам сюда шел. — Сидоркин покраснел от смущения, поймав насмешливо-вопросительный взгляд Сорокина. — То есть я хотел сказать, товарищ подполковник, что товарищ капитан…

— Сразу видно юриста. Неважно как, лишь бы все было сказано.