Взрослая дочь молодого человека (сборник)

Славкин Виктор

Бэмс. Что ты этим хочешь сказать?

Люся. Ничего, просто вспомнила…

Прокоп (Ивченко). У тебя какого цвета машина?

Ивченко. Вишневого.

Люся. Почти малиновый… С белой баранкой?

Ивченко. Нет, у меня, как у всех, руль черный.

Бэмс. Я на них смотрю, на это поколение… Ходят как хотят. Я иногда иду по улице, совсем близко подхожу или вообще незаметно так в их толпу влезаю и иду вместе с ними. И ты знаешь,

ничего – даже не замечают, что чужой.

Ивченко. Безразличные. Им наплевать.

Бэмс. Нет! Вписываюсь! Вписываюсь в их компанию. А что пиджачок у меня потертый, брюки всегда неглаженые… А ты, Ивченко, не впишешься.

Ивченко. Почему?

Бэмс. Одет с иголочки. Эх, вот я бы тот, из пятидесятых, да они, это раскованное поколение, да если б нам вместе – мы бы этот мир крепко качнули!

Ивченко. Оставь, Бэмс! Перебесятся – хорошими чиновниками станут. Я уже видел, как это бывает.

Бэмс. Где бывает?

Ивченко. На Западе.

Бэмс. На Западе…

Ивченко. Куда там, к примеру, хиппи делись? В конторах сидят, по фирмам устроились, чистенькие, постриглись, сидят не пикнут.

Прокоп. Нет, мы учебу ценили, жили-то на стипендию, да я еще матери в Челябинск старался всегда сотенку послать… Старыми. Всегда! Тогда еще старые деньги были.

Ивченко. Ведь что получилось… Кончилась война в сорок пятом, приехали наши солдаты, офицеры домой, Европу повидали, с американцами на Эльбе встречались и вообще встречались. К нам товары американские пошли – «виллисы», помните, «студебеккеры»…

Люся. Мой дядька с войны приехал в пальто кожаном. Реглан, пояс, карманы накладные – ходил, кожей скрипел…

Ивченко. Американские картины пускать стали, трофейные…

Прокоп. «Девушка моей мечты»! Сила!

Ивченко. И это появилось: «Дети до шестнадцати лет не допускаются». Но меня-то пускали – я всегда длиннее своего возраста выглядел. Ну вот, мы все это тогда и увидели… Потом – бац! – речь Черчилля в Фултоне, «холодная война», контакты – пшик… И дальше мы эту западную жизнь дорисовывали своими доморощенными красками.

Прокоп. Нет, мой Толя в филармонию ходит, и волосы короткие.

Ивченко (Прокопу). Я помню – завтра в три.

Прокоп. Спасибо, старик.

Ивченко. Что мы представляли себе? Мы представляли, что сидят там все в ресторанах, в клетчатых пиджачках, дымят сигарами, ноги на стол, ну и, конечно, джаз рубает, девочки ножками дрыгают… И вот некоторые годами жили этой ложной моделью. А жизнь на Западе была не совсем такой, а потом и совсем не такой. У них были свои сложности, свои проблемы… А некоторые все мечтали обо всех этих вещах, которые давно ушли в прошлое. Вот там и остались…

Бэмс. Это он меня имеет в виду.

Прокоп. Кочумай…

Бэмс. Молчу, чувачок, молчу… Он – «чу», я – «ча».

Люся.

А у меня мама считала, что в ресторанах едят только спекулянты и шпионы. А если я на такси домой приезжала – она слышала, как дверца хлопала, – мама всю ночь не спала, все думала: раз ездит на такси, значит, пошла по опасной дорожке.

Бэмс. Ты знаешь, если бы меня сейчас спросили, что бы я хотел, ну, самое такое фантастическое, если бы можно… Я бы знаешь чего хотел – вот где-нибудь примоститься между двумя нотами, ну, например, в композиции Дюка Эллингтона «Настроение индиго», пристроиться там, пригреться, и больше ничего не надо, до конца жизни ничего не надо… У Дюка там, в «Настроении индиго», есть такое место «ти-та», я так думаю, туда как раз можно протиснуться, между «ти» и «та», примоститься, свернуться калачиком, пригреться, а мелодия мимо тебя течет, обтекает, и ты вместе с ней поплыл, и тебе хорошо… До конца жизни ничего не надо.

Люся. «Ти-та»… А я туда помещусь?

Бэмс. Джаз – он для души. Это слезы, хотя и весело.

Ивченко (Люсе). Он у тебя поэт.

Люся (Бэмсу). Как ты хорошо сказал сейчас! Мне весело с тобой. Хотя и слезы…

Бэмс. Это жизнь, Люся.

Люся. Да, Бэмс, это жизнь.

Ивченко. Был на нем, когда он приезжал?

Бэмс. Кто?

Ивченко. Эллингтон.

Бэмс. Билетов не достал.

Ивченко. В следующий раз звони. Вместе пойдем.

Бэмс. Так он же умер.

Ивченко. Кто?

Бэмс. Эллингтон.

Ивченко. Еще кого-нибудь пришлют. У нас теперь с американцами проблем не будет. Позвонишь?

Бэмс. Позвоню.

Люся (Ивченко). Смотри, костюмчик какой оторвал!..

Прокоп. Небось не в ГУМе.

Ивченко. Ну, не в ГУМе, не в ГУМе!

Прокоп. А галстук какой? Стиль!

Ивченко (срывая галстук). Дарю…

Прокоп. Ты что?.. Ты что?.. Вот это не надо…

Ивченко. Бери, бери… От души. Мне приятно.

Прокоп. Не надо… Не надо… Я не для этого сказал.

Люся. Хватай, Прокоп! Он таких себе сто достанет.

Ивченко. Сыну твоему.

Прокоп. Он у меня не по этому делу. Он у меня хороший парень… все пятерки… две четверки только…

Ивченко. Бери, бери.

Прокоп. А, давай! На старости лет пофикстулю! (Повязывает галстук и как бы преображается в пижона пятидесятых годов, лихо, в стиле тех лет, поет и танцует.) «Одна чува хиляла по Бродвею…» Как дальше-то? Дальше-то как? Спасибо за галстук, старик! (Целует Ивченко.)