Взрыв в Леонтьевском
Шрифт:
— Видел… Это почти сразу за Никольскими воротами… Бессмысленное убийство, бессмысленная жертва. Я имею в виду казненного Каляева, конечно, а не дядю царя.
Станислав Адамович рассудительно возразил:
— Не такое уж бессмысленное, если вспомнить, что бомбу террорист получил из рук Азефа и Савинкова. Скорее, политическая провокация.
— Пожалуй, — согласился Дзержинский. — Тем более жаль несчастного Каляева… И он, и Егор Сазонов, убивший министра Плеве, искренне верили, что народ откликнется на их подвиги новым бунтом.
— А в итоге лишь скверный анекдот
Дзержинский завершил недолгий разговор:
— И новые виселицы на тюремных дворах…
Тронул водителя за плечо:
— Спасибо. Поехали.
Неслышно двинулся с места автомобиль, набрал скорость.
Председатель МЧК обратился к Мессингу уже обычным своим, деловым тоном:
— Как обстоит сейчас дело с охраной Кремля?
— Оснований для беспокойств нет. Комендант Мальков в контакте с нами порядок навел.
— Флотский? — с улыбкой спросил Дзержинский, намекая на моряцкое прошлое Павла Дмитриевича Малькова.
— Вот именно. Система пропусков и контрольных постов продумана. Круг лиц, имеющих право выписывать разовые пропуска, ограничен до минимума. Все грузы, ввозимые в Кремль, досматриваются. Бойцы охраны надежный народ, партпрослойка значительная. Полагаю, что сегодня посторонний может проникнуть в Кремль разве что по воздуху…
Машина внезапно и ощутимо подпрыгнула: колесо прошлось по плохо подогнанному канализационному люку. Встрепенувшись от толчка, Дзержинский негромко, скорее всего не собеседнику, а самому себе, добавил:
— Или под землей…
Глава 16
По давно не убираемой почти исчезнувшими в Москве дворниками, потому грязной Пречистенке Вересков шел в сторону Пречистенского бульвара. Намерения у него были в тот день самые прозаические: добиться у то ли еще настоящего, то ли уже бывшего военного начальства решения вопроса о своем дальнейшем существовании. В конце концов, два месяца, что ему положен фронтовой паек, пролетят, а что дальше? Да и эти два месяца ему бездельничать никак не улыбалось. С него вполне хватило того сомнительного отдыха, что он отбыл после выписки из госпиталя.
Тетушка уже деликатно выспрашивала, не хотел бы Сергей пойти на работу в систему Наркомпроса. От самого слова «система» Верескова бросало в дрожь, но преподавать словесность в старших классах он взялся бы с удовольствием. Правда, предварительно пришлось бы изрядно заняться восстановлением растерянных за пять лет войны знаний и профессиональных навыков.
Татьяна, хотя прямо он с ней на эту тему не говорил, косвенными намеками дала понять, что одобрила бы его возвращение в школу — главным образом потому, как он чувствовал, что недолюбливала все, относящееся к армии, особенно его закоренелые «офицерские манеры».
День был холодный, порывами хлестал октябрьский ветер, гоня по тротуару опавшие листья. Сергей уже сворачивал на бульвар, когда с другой стороны улицы его окликнул чей-то забытый голос:
— Поручик Вересков!
Он поднял голову, и губы его раздвинулись в улыбке:
—
Чекист довольно ухмыльнулся и перебежал неширокую Пречистенку. Давние сослуживцы крепко пожали друг другу руки. Потом нарочито недовольным тоном Феодосий спросил:
— И когда ты перестанешь дразнить меня унтером?
— А ты тоже хорош: «поручик Вересков»! Ты бы уж проще обратился: «Ваше благородие!»
Они оба рассмеялись и долго еще хлопали друг друга по плечам. Видно было, что употребление давно отмененных чинов и титулований стало для них когда-то своеобразной игрой, понятной лишь им одним и довольно-таки странной для наблюдателя со стороны.
Наконец, Вересков отстранился, пристально вглядываясь в Феодосия:
— Смотрю, настроение у тебя хорошее!
— А как же! Орел взят, а вчера освобожден и Воронеж!
— Да ну! Вот здорово! — по-детски обрадовался и Вересков.
— Считай, перелом на Южном фронте наступил, — авторитетно заявил Мартьянов, — теперь погоним Деникина. А ты давно в Москве, и вообще, каким ветром?
— Сыпнотифозным, — Вересков враз поскучнел. — Два месяца отвалялся в Лефортовском госпитале. Потом дали месяц для полной поправки, потом добавили. Теперь вообще повис между небом и землей. Вот собрался к Кедрову… А живу я тут неподалеку у тетки, на Большой Царицынской.
— Здорово зацепило?
— Хорошо зацепило… Осколки в грудь, плечо, голову. Ну, и тиф.
— Ясно, — Мартьянов с любовью разглядывал бывшего командира своей роты на румынском фронте. — Слушай, Сергей Николаевич, — предложил он, — тут за углом кофейня имеется. Кофе, конечно, не то ячменный, не то из дубовой коры. Но мокрый и горячий, а сахар у меня свой имеется. Посидим?
— Ну, — рассудительно согласился Сергей, — если сахар свой, в смысле твой, то отчего же не посидеть.
Не доходя Арбата, Мартьянов и Вересков спустились в обшарпанное полуподвальное помещение, что почти напротив андреевского памятника Гоголю, и заняли места за угловым столиком. Полусонный половой неспешно принес им кофейник с ячменным кофе. В тот голодный год кофейня не прекратила свое существование лишь потому, что превратилась в столовую для служащих некоторых близлежащих советских учреждений. Скудные обеды отпускались в установленное время по талонам. Прочие посетители могли претендовать фактически лишь на кипяток в двух обличьях: кофе и чая. Мартьянов и Вересков, не имея, разумеется, никаких талонов, ни на что, кроме так называемого кофе, и не претендовали.
Феодосий извлек из кармана парусинового плаща тряпицу, в которой обнаружились кусок голубого сахара-рафинада и ломоть подсохшего серого хлеба.
— Так когда ж мы виделись с тобой в последний раз, Сергей, а? — спросил Феодосий, ловко раскалывая сахар на чугунной ладони точными ударами большого складного ножа и вбрасывая в рот почти невидимые крошки.
— Да, пожалуй, с мятежа левых эсеров.
— Точно, слух был, ты потом в Поволжье отличился?
— Да вроде бы, — Сергей смущенно улыбнулся-Сыграл на давних связях с эсерами, довоенных знакомствах.