Взрыв
Шрифт:
Первой влетела в комнату Верочка. Верунчик-красунчик, как называли ее в институте, предмет неразделенной любви Грача. Она остановилась в дверях, мигая густо накрашенными ресницами, и послала Федору Степановичу воздушный поцелуй.
Грач оторвался от бумаг, взглянул на Верунчика сурово, хоть сердце и екнуло.
Подумал: вряд ли Верунчик-красунчик откажет ему, если он наконец станет доктором. Эта мысль сладко пощекотала его, захотелось уже сейчас сказать Верунчику что-то едкое, как-то поставить на место, однако сдержался и снова углубился в бумаги.
Всему свое время, и лишь терпеливый достигает высот.
Только
Он согласен на все, даже принесет этому осточертевшему Юре, жалкому репортеришке, газетчику, подправлявшему его диссертацию — расставлял запятые и выискивал грамматические ошибки, — две-три бутылки пива. Тот пожелал именно такое вознаграждения за свою ничтожную работу— так и сказал, чтобы похвастаться в кругу таких же бездарных писак, что, мол, ему, Юре, всякие так докторишки наук носили пиво.
Ну и пусть, он переживет все, даже унижение. Ведь только униженный умеет по-настоящему отомстить.
Грач здоровался с сотрудниками, занимавшими места за столами или заглядывавшими в их большую комнату, а сам считал минуты.
Гнусная все же привычка у этого Ярослава Ивановича — опаздывать. Тебе же, посредственности и сучьему сыну, деньги платят за работу, и большие деньги» так хоть являйся вовремя…
Наконец появилась Людмилочка. И сразу к столу Верунчика — хи-хи, ха-ха, щебечут, стрекочут, вроде и не в институте, а где-то на Крещатике, ни стыда, ни совести…
Прикрыв глаза ладонью, Грач тоскливо поглядывал на девушек. Когда-то он, улучив момент, обманув бдительность своей суровой, не очень красивой, на год старше его жены, пригласил девушек в пригородный дом отдыха. Верунчика-красунчика и Людмилочку, а для баланса — знакомого Юру-газетчика. Смог устроить этот выезд через местком без особых затрат, приобрел лишь для девушек три бутылки красного игристого.
И все складывалось хорошо. Комнаты у них отдельные, есть где уединиться. Людмилочка выпила и, как не без оснований решил Грач, была готова на все, да и Верунчик, кажется, наконец смягчилась. Предварительно они с Юрой договорились о сферах, так сказать, влияния, Юра должен был ухаживать за Людмилочкой — и он не нарушил конвенции. Но, наблюдая, как разомлевшая девушка жмется к нахальному газетчику, Грач вдруг ни с того ни с сего начинал ревновать, втирался между ними, сам прижимался к Людмилочке, но глазами ел Верунчика.
Боже мой, нет предела человеческой алчности, и не доводит она до добра!
Так и тогда. Допили красное игристое, Юра уже потянул Людмилочку вдругую комнату, но какой-то бес попутал Федора Степановича: загородил двери, схватил девушку заруку, отобралу соперника, аспросить бы — зачем?
В конце концов, девушки рассердились ипошли к себе — до сих пор Верунчик-красунчик не может простить ему той поездки.
Ничего, простит, дай боже только, чтоб устроилось с докторской!
Минул почти час, девушки нащебетались изанялись наконец работой. Грач уж совсем было потерял терпение, и только тогда приехал Ярослав Иванович. Он вошел в комнату, как всегда предельно деловой, сосредоточенный и даже хмурый, будто ив самом деле научные мысли не давали покоя, ни на кого не посмотрел, лишь встретился глазами сГрачом, едва заметно кивнул иисчез вдверях.
Сердце у Федора Степановича замерло: зав вызвал его, значит, разговор, как и планировалось, состоится именно сегодня.
И Грач, бросив ненужные
— Вызывали, Ярослав Иванович?
— Да, Федор. — Шеф все еще обращался к нему, как к мальчишке. — Сейчас я пойду к Михмиху. У тебя все готово?
— Диссертация отпечатана, проспект тоже. С оппонентами разговаривал…
Курочко досадливо поморщился:
— Не об этом… Если Михмих изъявит желание?..
Грач заморгал глазами: действительно, какой он недогадливый.
— Есть договоренность в ресторане «Днепр». Отдельный столик, икра, красная рыба…
— Годится, — подтвердил Ярослав Иванович. — Сиди тут, никуда не отлучайся.
Он мог бы и не говорить этого: Грач сколько угодно будет ожидать здесь, в тесноватом кабинете шефа, он с удовольствием сидел бы этажом ниже в приемной Михмиха, прислушиваясь к малейшим звукам, долетающим из-за обитых дерматином дверей, да неудобно.
Курочко вышел, а Грач, сняв очки, зашевелил губами, можно было подумать, что он молится, однако Федор Степанович не просил у бога милости, знал, что бог не в силах помочь ему. Как человек суеверный, просто повторял слова детской считалки, которые, как думалось, имеют магическое значение и всегда приносили ему счастье:
— Эники-беники ели вареники, эники-беники клец…
И снова:
— Эники-беники…
— Приветствую вас, Михаил Михайлович! — Курочко едва не лег весьма объемным животом на зеркальную поверхность стола. — Рад видеть в добром здравии.
Заместитель директора пошевелился в кресле — он едва не утонул в нем, только лысая голова возвышалась над столом и очки в золотой оправе блестели предостерегающе и сурово.
Куцюк-Кучинский подал Курочко маленькую, чуть ли не детскую пухлую руку, обошел стол и устроился в кресле напротив Ярослава Ивановича, что означало высшее проявление гостеприимства и уважения, однако Курочко воспринял это спокойно, как должное, даже вытянул сигарету и поискал глазами пепельницу. Это было нахальство, все знали, что Михаил Михайлович не курит и не терпит табачного дыма, в его кабинете курили лишь Корольков и высокие гости; жест Курочко означал определенную демонстрацию силы, Михаил Михайлович понял это и сам нашел пепельницу. Большую, хрустальную. Вообще хозяин кабинета любил все большое и объемное, может, потому, что сам был низенький, пухленький, чем- то похожий на колобок. Сходство было настолько разительным, что в институте его называли только Колобком, прозвище прилипло к нему, но когда в новогоднем номере стенгазеты художник изобразил Куцюка-Кучинского колобком, кое-кто посчитал, что Михаил Михайлович обидится, но у него хватило здравого смысла вместе со всеми посмеяться над шаржем, — правда, через полгода художник попал под сокращение штатов.
Курочко закурил, но пустил дым в сторону, хоть так проявляя уважение к начальству. Михаил Михайлович принюхался и вздохнул с облегчением: пахло «Золотым руном» — хорошо, что у этого неотесанного Ярослава Ивановича хватило такта закурить душистую сигарету, а не какую-то вонючую «Приму», которой задымил все комнаты своего отдела. Это улучшило Куцюку-Кучинскому настроение, Михаил Михайлович сказал приветливо:
— Всегда приятно видеть вас, уважаемый, а если вы принесли еще хорошее известие…