Взрыв
Шрифт:
Мы пошли. Мы его ни капельки не боялись. Наоборот — мы видели, что он нас до смерти боится.
Это просто удивительно, до чего быстро вошли мы в роль. У нас сразу сделались хмурые, подозрительные рожи и развязные, нахальные походки.
Мы вошли в темный, пропахший кошками подъезд, и Шустряк деловито спросил:
— Сколько?
Мы немного растерялись, но тут же Вячек длинно сплюнул и, как заправский купец, ответил:
— Говори свою цену.
Тип снова зыркнул опытными, недобрыми глазами.
—
Он заметил, что мы переглянулись, но изумления нашего, очевидно, не увидел, потому что поспешно проговорил:
— Ну, двести пятьдесят.
И понес какую-то чушь про трудные времена, про опасности профессии и еще что-то, и еще.
Но в нас уже все ликовало, и мы его не слушали.
Это надо же — 17 и 250! Ха-ха! Есть разница. Дурак какой-то попался. Просто не знает, что к чему.
И я солидно сказал:
— Годится.
Шустряк поспешно отсчитал деньги, и наша пятерка исчезла в его руках — будто испарилась. Как у фокусника.
Где-то в глубине души мне было неудобно, и, будь это не такой явный мошенник, мы бы не стали его так обирать. Но я подумал, что наверняка он обманул десятки других, не таких ловких и отчаянных ребят, как мы, и что не грех и его один раз наказать. Так я успокаивал свою совесть.
Много позже я узнал, насколько выше ценились в то время золотые монеты на «черном рынке».
Наверное, он от души потешался над желторотыми дураками и над нашим тертым видом.
Но я думаю, он был уверен в том, что мы воришки, и не сомневался, что по молодой своей дурости мы и палить можем начать при случае. Такой уж опасный возраст.
Поэтому Шустряк держался с нами очень почтительно. От греха подальше.
— Ребята, а еще у вас золотишко есть? — спросил вкрадчиво Сенька.
— Там все есть, — многозначительно и нахально ответил Вячек, напирая на слово «там». Я-то знал, что он имеет в виду «в Греции».
Но Шустряк Чехова не знал и потому насторожился, как боевой конь.
— А камешки в том месте есть?
— Есть. Белые такие, прозрачные, — отозвался я. Не хотел я огорчать человека.
— Брильянты?!
Глаза у Шустряка горели, и тряслись руки.
— Ага. Брильянты.
— Какие? Размера какого?
Шустряк даже охрип.
Я быстро взглянул на Вячека, но тот пожал плечами. Он тоже не знал, какие бывают брильянты. И я, решив не зарываться, показал ноготь на мизинце, хоть и запросто мог показать целый кулак. Мне было не жалко.
Но что тут сделалось с Сенькой Шустряком! Я еще никогда не видел, чтобы человек так заходился.
Это было неприятно и жутковато. Он стал похож на кликушу — весь побелел и даже пена выступила в уголках губ. Он вцепился в наши плащи, стал трясти нас и горячечно забормотал, заклиная никому больше не говорить об этом, потому что вокруг
Не знаю, верил ли он нам до конца, думаю, верил или очень хотел верить, — слишком уж натурально он радовался и в то же время боялся потерять такой случай.
Очевидно, решил, что вот наконец-то подвалило ему счастье, послала судьба двух голубых идиотов, а с ними удачу и богатство, за которыми он гонялся всю свою обманную, битую, собачью жизнь.
А нам было немножко жалко его и противно и хотелось поскорее уйти.
— Когда? Когда принесете? — прохрипел он.
— Завтра, — сказал я, лишь бы что-нибудь сказать.
— Хорошо. Буду ждать. Весь день. С деньгами, — мгновенно отозвался Сенька, и я подумал, что не такие уж плохие у него времена, если не спросил даже, сколько и чего мы принесем,
Мы ушли с поднятыми воротниками, подозрительно озираясь.
А вслед нам несся умоляющий шепот:
— Только никому ни слова... Мне несите... Только мне...
На следующий день пятидесяти рублей как не бывало, — объелись мороженым и конфетами. Даже по бокалу шампанского хватили.
После, уроков, не переставая смаковать вчерашнее приключение, мы с хохотом ссыпались по лестнице, оделись и выскочили за дверь — навстречу влажному весеннему ветру, промытому небу и новым похождениям.
Жить нам было весело и интересно.
А на сырой скамейке в сквере перед школой сидела сухонькая женщина в темном платке и плакала.
Она уткнулась в ладони, и плечи ее тряслись. Нам сразу, стало как-то неловко своей телячьей жизнерадостности, мы перестали тискать и толкать друг друга и подошли.
Это была тетя Поля, старая нянечка, «техничка», которая убирала, мыла, чистила за нами с первого класса.
Тетя Поля потеряла свою пенсию — четыреста рублей. Потому и плакала.
А мы стояли и мучились. Нам и тетю Полю было жалко и жалко наших денег, которые мы не могли не отдать ей. Не могли, и все тут.
Мы это сразу поняли, как только узнали, в чем дело.
Не могли потому, что, сколько мы себя помнили — и дома, и в школе, и в газетах, и по радио, — нас этому учили.
Может быть, будь это не тетя Поля, а какой-нибудь незнакомый человек, мы бы не отдали. Кто его знает.
Уж очень приятно чувствовать себя независимыми людьми, ходить руки в брюки, покупать, что захочется, и угощать знакомых девочек. Людьми, которым не надо канючить у родителей пятерочку на кино, а если с девочкой, то и десятку.
Это очень глупо думать, что мальчишкам деньги не нужны, что им и так весело.
Ого-го как нужны!
Оно, может, и без денег весело, да только вон какие соблазны вокруг!