Взять живым!
Шрифт:
— Вам обязательно следует подготовиться и сдать экзамены в академию, вы… — Колокольцев не успел договорить, за окном, а потом по всем прилегающим улицам и вдали началась беспорядочная, все нарастающая стрельба.
— Что такое? — удивился Колокольцев.
Ромашкин на всякий случай вынул пистолет. «Уж не придумали ли фашисты какую-нибудь вылазку?»
На крыльце офицеров встретил сияющий ординарец. Он кричал во все горло:
— Все! Мир! Конец войне! Сейчас по радио объявили — сегодня, девятого мая, день полной победы.
Ромашкину очень захотелось
— Позвольте, Виктор Ильич, пойти к моим ребятам?
— Идите, голубчик, и оставайтесь, сколько посчитаете нужным.
Разведчики стреляли из автоматов в небо, пускали ракеты, кричали, потрясали над головой руками. Ромашкин тоже стал стрелять вверх из пистолета и самозабвенно что-то кричал вместе со всеми. Когда радость немного улеглась, предложил:
— Идемте, братцы, гулять по Берлину!
— Сводите нас в рейхсканцелярию, надо посмотреть, где Гитлер сидел и куда мы чуть-чуть не забрались! — весело сказал Саша.
— Ну, ты не привирай, нам в помещение запрещено было проникать, мы только сбоку припека могли фюрера прихватить, — поправил Ромашкин. — И вообще, ребята, мой совет — будете рассказывать о своих похождениях, говорите честно, как было, правда всегда лучше любого вранья. Вранье как немецкий эрзац-хлеб: с виду на хлеб похож, а по сути своей — опилки, отруби!
У всех дверей рейхсканцелярии уже была выставлена охрана.
— Не ведено никого пускать, — сказал солдат, прохаживаясь перед дверью. Он отличался от разведчиков новенькой формой, был начищен, наглажен, сапоги блестели.
— Ты откуда такой бравый будешь? — полюбопытствовал Саша, разглядывая солдата.
— Мы комендатура. Подчиняемся только коменданту Берлина генералу Берзарину, — гордо сказал он.
— О! Так генерал Берзарин одно время нашей армией командовал! — обрадовался Саша.
— Вот иди к нему, может, по знакомству разрешит тебя допустить, — весело посоветовал часовой.
Разведчики пошли вдоль здания. Просить разрешения они, конечно, не собирались, надеясь найти какой-нибудь пролом в стене или окно с высаженной решеткой. Под ногами хрустели битое стекло, штукатурка.
Прилегающий к зданию двор был завален ветвями деревьев, срезанными снарядами, изрыт воронками. Летали какие-то наполовину обгоревшие бумаги, у ограды торчали из земли короткие головешки.
Возле двери, которая была видна из дома, где недавно сидела группа Ромашкина, стоял другой солдат — такой же начищенный, в новом обмундировании. Завидев приближающихся бойцов, он взял метлу и стал подметать площадку у двери. Василий удивился: чего это он? Но, подойдя ближе, понял — ему приятно показать, какой мусор он выметает: под метлой позвякивали, переливаясь серебристым блеском и черным лаком, немецкие награды — Железные кресты. Видно, высыпались из ящиков, которые валялись недалеко от входа.
— Послушай, друг, — обратился Ромашкин к солдату, все еще разглядывая кресты на земле. — Мы — разведчики, были здесь, когда фашисты занимали эти бункера. Нам бы хотелось посмотреть, что там к чему; мы ничего брать не
— Ну, ежели в таких смыслах, то пожалуйста, товарищ капитан, дозволяю! — ответил боец, а Ромашкин тут же узнал его.
— Бирюков?! Живой!..
— Как видите, целый!
— Ну, здравствуй!
— Здравия желаю, товарищ капитан!
— Ребята, это мой боец, мы с ним под Москвой стояли! — пояснил Василий своим разведчикам.
— Точно, стояли! — подтвердил Бирюков. — Я ведь все помню, товарищ капитан. Как вы меня попрекали. Как медведем называли. Вот глядите, стало быть, я стрелять лучше немца умею, ежели в Берлин его загнал! Теперь, стало быть, он не оправится, тут уж в тех самых полных смыслах, как водится!
— Дорогой ты мой, я так рад тебя видеть! Ты же мой первый солдат! Такую войну прошел и выжил! А где другие братья славяне — Оплеткин, Кружилин?
— Не знаю, товарищ капитан. Меня ведь вслед за вами чесануло. Танки опять утром пошли, один я изжарил. А другой прямо по мне из пулемета саданул. Считай, пополам перестрочил, как на швейной машинке. Пять пуль влепил, зараза! Но я живучий. Выдюжил. А в полк свой после госпиталя не попал. Хотел, конечно, да не пришлось. Далеко ушла война, покуда я лечился. Никто не знал, где наш полк. А насчет бункеров этих, товарищ капитан, вы сейчас идите и вертайтесь, пока моя смена придет. Только осторожно — там темно, побитые фрицы еще не все убраны, да по сторонам глядите, может, в какой комнатенке еще и живые хоронятся.
— А про Гитлера слыхал? — спросил Ромашкин.
— Да что слыхал: сначала он травился, но яд его не берет — сам хуже яда, потом застрелился. А после вот в этой самой воронке вместе с его бабой и любимой собакой сожгли и землей притрусили. — Бирюков показал на одну из воронок недалеко от дверей.
— Так мы все это в окно видели! — воскликнул Вовка. — Неужели это был Гитлер?
— Тут многих жгли, — и Геббельса, и его жену, и бумаги всякие, — солидно пояснил Бирюков.
— А ты откуда знаешь? — спросил Саша.
— Комиссии разные обследуют. Огарки от Гитлера, когда их вытянули из той ямы. Я даже в акте расписывался как свидетель: видел, значит, что и где найдено, и подтвердил.
— Точно определили, что сам Гитлер сгорел?
— Сперва сомневались. А потом дошли до точности. Девушка тут одна в той комиссии, младший лейтенант, хорошенькая такая, ладненькая, сказывала: теперь уж точно установлено — Гитлер сгорел и еще Ева Браун.
— А как установили-то? От них вроде бы жарковье для собак осталось, — допытывался Вовка.
Бирюков помедлил и, наслаждаясь своей осведомленностью, сказал:
— Нашли способ! По зубам! Тут его медицинская книжка была, а в ней записано, в каком зубе какая пломба вставлена. Все и совпало.
— Что же, зубы ему выдирали?
— Нет. Такое, как водится, при комиссии где-то там в госпитале сличали. А мы только разговор об этом слышали.
— Ну, ладно, пошли, братцы, а то сменят Бирюкова, нас назад не выпустят. Ты сколько еще продежуришь?
— Час простою, не больше.