Взять живым!
Шрифт:
— За что? — спросил он, вытирая рот и размазывая кровь по щеке.
— Правильно, слушай, сделал! — сказал Гоглидзе.
— За что? — спросил еще раз Морейко и, подвигав губами, выплюнул зуб. — Ты мне зуб выбил.
— И второй выбью, — сказал Ромашкин, угрожающе сжав кулаки.
Люленков и Биркин встали между ними.
— Что я такого сделал? — спрашивал Морейко. — Я старше его по званию…
— Ладно, потом разберемся, — сказал Люленков и увел Ромашкина к разведчикам. — Ложись, спи. Ну, натворил ты дел! Хорошо, если все обойдется тихо. Вы, ребята, его никуда не пускайте.
Однако
Немедленно Линтварев сообщил в политотдел дивизии — скрывать такие грехи ему не было смысла. Пусть все видят, в каком состоянии он принимает полк.
Караваев, узнав о случившемся, хмуро спросил Линтварева:
— Почему не доложили мне, а сразу в политотдел?
— Это моя работа, товарищ подполковник, и я бы хотел сам выполнять возложенные на меня обязанности, — ответил холодно Линтварев и подумал: «Надо с первого дня поставить все на свои места, подмять себя не дам».
— Насколько мне известно, вы не комиссар, а мой заместитель. Поэтому прошу не обходить меня при решении любых вопросов.
— Я не только ваш зам, я представитель партии.
Караваев пристально посмотрел на Линтварева: «Вон ты какая птица! Значит, кончилась дружная жизнь в полку. Эх, Андрей Данилович, как же мы тебя не уберегли?! Уж если кто был представителем партии, так это ты». Линтвареву ответил жестко, с уверенностью в своей правоте:
— Нам в полку «представителей» не надо. У меня такой же партийный билет, как и у вас. Партия не случайно отказалась от комиссаров. Вы должны это знать лучше меня. Ваш предшественник Андрей Данилович Гарбуз, даже будучи комиссаром, никогда не «комиссарил», а был нашим боевым товарищем.
— Наверное, поэтому в полку происходят пьянки и драки офицеров, — твердо сказал Линтварев. — Младшие выбивают зубы старшим. Докатились!
Караваев побледнел — факт есть факт, но как объяснить этому «представителю», что происшествие — единственный случай? И надо еще разобраться: может, Ромашкин отчасти прав? Но командир понимал — говорить с Линтваревым бесполезно, сейчас он неуязвим.
Линтварев считал первую стычку выигранной. Его донесение в политотдел было написано так, что начальник политотдела полковник Губин решил выехать в полк немедленно и сказал об этом комдиву.
— Я тоже поеду, — ответил генерал Доброхотов.
Он только что говорил по телефону с Караваевым, тот обиженно докладывал:
— Если мне перестали доверять и прислали «представителя», тогда лучше снимайте сразу.
«Караваев и его полк всегда были на хорошем счету, — думал Доброхотов, — да и этот Ромашкин — отличный офицер. Что там у них вдруг перевернулось? Конечно, Караваеву после гибели Гарбуза трудно сразу принять нового замполита. К тому же новый, наверное, не понял чувств командира к погибшему Гарбузу и сразу стал показывать свой характер. — Генерал посмотрел на полковника Губина, который сидел рядом в машине. — Вот Борис Григорьевич — прекрасный политработник и своим положением пользуется тактично, умело. Или член Военного совета армии Бойков — огромной властью наделен человек,
— А кто такой Линтварев, что за человек? — спросил Доброхотов.
Губин слышал: Линтварев чем-то провинился и в полк направлен не по доброй воле. Но, желая поддержать его на новом месте, не стал говорить комдиву о слухах.
— Линтварев опытный политработник, — ответил он кратко, — направлен к нам из политотдела армии, он там служил.
Приехав в полк, командир дивизии и начальник политотдела вызвали виновников происшествия. Выяснив несложные обстоятельства, генерал попытался помирить офицеров:
— Я знал вас, товарищ Ромашкин, как боевого разведчика, дисциплинированного офицера. И вы, капитан Морейко, давно и неплохо служите в полку, вам, полагаю, не безралична его честь. Ну, повздорили. Бывает. Вы извинились перед капитаном, товарищ Ромашкин?
— Нет, товарищ генерал, — ответил Василий и подумал: «За что я должен перед ним извиняться? Я бы ему с удовольствием еще раз по роже дал».
— Ну, тогда извинитесь — и делу конец.
Ромашкин молчал.
Такой исход событий Линтварева не устраивал. Ему хотелось, чтобы остался письменный след о происшествии, чтобы в любом случае можно было опереться на эту бумагу: станет дисциплина лучше — а вот что прежде было; ухудшится — смотрите, какие тут мордобои происходили еще до моего приезда.
Ромашкин не ответил генералу, молчал. И Линтварев сейчас же этим воспользовался:
— Вот видите, товарищ генерал, как ведет себя Ромашкин. Я считаю: это не дисциплинарный проступок, а преступление со всеми вытекающими последствиями. Избил капитана, к тому же при исполнении служебных обязанностей: Морейко был дежурным по штабу. Ромашкина следует судить. Это будет уроком и для других.
— Он храбро воевал, — попытался защитить генерал. — Смотрите, вся грудь в орденах.
Линтварев решил не сдаваться и выложил главный свой козырь.
— Я знаю старшего лейтенанта давно, мы лечились после ранения в одном госпитале. Еще там не понравились мне его разговоры: он выражал сомнения по поводу речи товарища Сталина на Красной площади седьмого ноября.
Дело принимало скверный оборот. Доброхотов хорошо знал, какие могут быть последствия при политических обвинениях. Он был уверен, что если Ромашкин и сболтнул какую-то глупость, то, конечно, не по злому умыслу. «Нет, надо парня выручать». Чтобы быть объективным и заручиться поддержкой Рубина, генерал спросил:
— Как думаешь, Борис Григорьевич?
— Обвинения подполковника Линтварева серьезны, надо разобраться, — задумчиво произнес Губин. — Обстоятельно следует разобраться, — подчеркнул он.
Генерал с досадой подумал: «Следствия, допросы, протоколы… Затаскают, погубят парнишку. Нет, откладывать дело нельзя, выяснить надо сейчас. Виноват — пусть отвечает, нет вины — нечего мытарить человека».
— Что ты там наговорил? — резко спросил Доброхотов разведчика.
— Пусть подполковник сам скажет, — огрызнулся Ромашкин.