Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ века в письмах и дневниках современников

Коллектив авторов

Сейчас здесь невыносимо: на улицу носу показать нельзя, холодно, да и прямо сбивает вас ветром; а ночью нельзя спать от свиста, рева и хлопанья ставень.

Как раз в обстановке такой погоды пришли сюда известия о новом, неслыханном безобразии, которым разрешился столыпинский кризис, о втаптывании в грязь Думы² и о китайской войне³, и все эти впечатления для меня слились в одно. Скоро в России засвистит самая жестокая из бывших доселе бурь. При каждом новом известии кажется, что край правительственного безумия уже достигнут; но сейчас же вслед за тем приходит ещё известие, доказывающее, что предыдущее безумие уже превзойдено. И никакие уроки прошлого уже не помогают! Опять, совсем как в 1904 году, правительство борется зараз и против всех внутри, и

против Дальнего Востока снаружи. Мне все казалось, что до заключительной катастрофы ещё ужасно далеко. А теперь она страшно приблизилась, надвинулась совсем! И эта быстроты назревания революции — фатальна. Всю культуру сметут. И чего не разрушили справа, то довершат слева. Левые ещё заставят пожалеть о Столыпине. Вот он, крест России. И сколько бы она его ни несла, ничего приличного в государственной жизни она не создаст. Совсем это не её дело и не её

[368]

призвание: средних добродетелей у нее нет! Безотносительно прекрасное в религии, искусстве, философии она произведет, но в области относительной,житейской все и всегда будет безотносительно скверно: тут мы — бездарны. Оттого наша повседневная будничная жизнь есть и будет невыносима. Кто знает, может быть, именно это нам и нужно, чтобы не дать нам успокоиться и застыть на будничном, повседневном или хотя бы на среднем.

Жизнь только и делает, что все относительное разбивает. «Захотели конституции, — вот вам конституция»! «Университет, — вот вам университет»! Все это для того, чтобы русская душа прилеплялась к тому, что больше относительного, против чего ни Столыпин, ни Кассо, ни правые, ни левые ничего не могут.

Так всегда у нас и будет. Величайшее рядом с постыдным и плоским, и никогда — среднего. Может быть это связано с высотой нашего призвания, но если так, то «тяжела ты, шапка Мономаха!»

Милая, родная моя и хорошая, среди всего этого думаю много о тебе. И в буре, и в непогоде, и в серой погоде будь ты моим солнечным лучом. Но уж если тебе быть моим солнцем и радугой, то помни, что радужные и солнечные краски не идут к относительному; не там им место. А потому не жалуйся, когда я разрушаю относительное и говорю, что оно — обман. Право, само относительное, особенно наше русское, неизмеримо мрачнее всякого мрачного скептицизма. И особенно не называй мой скептицизм римским. Именно наоборот — в римском настроении скептицизм отсутствует, а есть сильная вера в земную стихию, вотносительное, заменившее Христа.

Целую тебя крепчайше.

ОР РГБ, ф. 171.7.1а, лл.44—45 об. Почт. шт. отпр.: 28.03.1911. Капри. Ранее опубл. с коммент.: Носов 1993. Обнаружены разночтения.

¹ Описка, письмо датировано по почт. шт. отпр.

² Речь идет о законопроекте о земстве западных губерний, отклоненном Думой и Государственным советом, но 13 марта 1911 г. заседания этих законодательных органов были незаконно приостановлены на три дня, в течение которых премьер-министр П. А. Столыпин утвердил закон.

³ В начале 1911 г. между Россией и Китаем возник политический конфликт, завершившийся российским ультиматумом. Россия требовала соблюдения своих торговых прав и привилегий в Монголии и грозила, в случае притеснения русских купцов, ввести войска на китайскую территорию. В стране возникли опасения новой войны на Дальнем Востоке. Однако Китай безоговорочно выполнил все условия. Е.Н. Трубецкой находился под впечатлением пророчеств В С. Соловьева о «китайской угрозе».

290. М.К. Морозова — Е.Н. Трубецкому

<20.03.1911>

Дорогой мой, радость моя, сокровище и счастье!

Сейчас получила маленькую записочку твою — такую милую. Немного утешилась! А то сколько мне огорчений, сколько грусти от тебя! И за что все

[369]

это, не понимаю. Ты врешь, что я ничего тебе не говорю о твоей второй главе! Я много тебе писала, хотя, правда, отрывочно, потому что, право, у меня нет сил спокойно писать. Как начну писать, столько всего подымается, что чувствую, что нет сил справиться! Когда человек слишком чем-нибудь страдает, то говорить

нельзя. Можно плакать, можно кричать, можно стонать, можно болеть — но говорить и писать — нельзя! Оттого не могу я до конца все тебе сейчас высказать! Когда приедешь — все буду говорить. А так — много я тебе высказала.

Одно меня терзает, что ты всегда думаешь, что везде и во всем у меня подкладка личная! Уверяю тебя, что я в твоей постановке вопроса — главного мирового вопроса — вижу, понимаю и верю — очень большое и глубокое. Это я тебе писала. Но тем более я боюсь, будет ли содержание, положительные ответы, соответствовать ширине и огромности постановке этого вопроса! Я уверена, надеюсь безгранично, что это будет, что у тебя все данные на это! Надо, чтобы не было драмы Платона¹, чтобы хватило любви, творчества на это! Здесь я вижу и верю, что может иметь все объективное значение и вынашивание всего твоего! (Помнишь, жены мироносицы). А вот в этой главе я боюсь, что ты уклоняешься и замыкаешься в «своем», а не идешь навстречу «вечно женственному» началу любви и творчества. («Своё» я предполагаю не твое личное, а твое мужественное, слишком разумное!) Если бы это не касалось такого самого интимного, душевного в творчестве Соловьева и так близкого моей душе — я бы так не боялась! А тут именно в этом самом нашем с тобой духовном, интимном соприкосновении наших душ, тут-то если не пойдут наши души навстречу — тут-то и произойдет катастрофа всей жизни и, что неизбежно, всего дела! А мы с тобой так много можем сделать! Если бы я не верила, что наша любовь нужнадаже России, неужели бы я с такой силой её отстаивала! Неужели можно столько переживать, столько попирать и стольким жертвовать — если не имеешь огромной и непоколебимой веры в идеальный и вместе реальный смысл этого союза! И самое святое это все и есть, и подымать руку на это — совершать преступление! Значит ты не веришь, значит ты не знаешь, что это и во имя чегоэто, если может так затмевать тебя ничтожное тело, чтобы ради него ты заносил кинжал на душу. И душу не личную, а ту, долженствующую родиться, ту цель, тот смысл, ради которого все это есть. Он только один оправдывает и разрешает все!Вот что я почувствовала в этой главе и вот в чем моё страдание!

Если ты и сейчас в моих словах не почувствуешь меня, всей моей души — то для меня это ужасно! Единственная сила моей жизни в том, что в моей душе горит такой огонь и такая вера, за которую я умру и буду бороться до последних сил. Вся моя награда, свет и сила в том, чтобы вся твоя душа жила, творила и раскрывалась со мной! И когда я чувствую остановку — мне

[370]

ужасно, я чувствую смерть! Не Крест я отрицаю, а требую внимания к жизни и любви. У Гете так хорошо сказано!

Im tiefen Boden Bin ich gegr"undet; Drum sind die Bl"uten So sch"on ger"undet2.

Радость моя, счастье моё, прекрасный мой, волшебный мой, сердце моё! Мы должны быть вместе! Все я отдам за это, ничего не боюсь, потому что верю. Кроме всего мы так прекрасно дополняем друг другу.

Целую очень крепко. Твоя Гармося.

ОР РГБ, ф. 171.3.4, л. 14—15, б. д. Впервые опубл. с коммент.: Носов 1993. При сверке обнаружены некоторые разночтения с оригиналом.

¹ Намек на статью В. Соловьева «Жизненная драма Платона».

² В глубоких недрах Я укоренен; Потому так пышны Мои цветы (нем).

291. Е. Н. Трубецкой — М. К. Морозовой

<20.03.1911. Неаполь—Москва>

20 марта

Милая и дорогая Гармося

Буря прекратилась, и я пишу тебе из Неаполя на выезде из <в ?> Флоренции, в последний раз глядя на море, и думаю о том, что как раз и ты сегодня на него смотришь. Хочется мне крепко тебя поцеловать, моя дорогая, и сказать тебе, что очень соскучился без твоих писем, которые ты, очевидно, слишком рано начала посылать во Флоренцию.