Xирург
Шрифт:
Щипцы клещевидные для орбитотомии с нарезкой. Щипцы-кусачки реберные. Щипцы геморроидальные окончатые прямые. Щипцы-кусачки костные с круглыми губками. Щипцы-кусачки костные с круглыми губками, изогнутые. Щипцы для захватывания легкого изогнутые. Щипцы кишечные окончатые для детей. Щипцы штыковидные с узкими овальными губками. Щипцы костные, кусачки шарнирные с двойной передачей
Анна спала, как спят набегавшиеся дети или щенки — перепутав вздрагивающие напряженные лапы, халатик задрался дальше некуда, на бледных бедрах беспокойные мурашки. Чшшш, пробормотал Хрипунов, осторожно укрывая ее таким же бледным пледом, спи давай, уже август, под утро совсем прохладно, через десять дней мне исполнится сорок лет, и ничего не получилось, но я еще все переделаю, вот посмотришь, все будет по-другому, никто не смог бы сделать тебя с первого раза. Я просто ошибся. Но это не страшно. Ты даже не проснешься, вот увидишь. Все будет хорошо.
Он постоял еще немного над диваном, разглядывая собственные руки — крепкие фаланги честного ремесленника, поперек левой ладони тонкий белесый шнурок старого шрама. Потом открыл флакон и вдохнул дымный маслянистый запах. Кислота сотрет ткани, время исправит все ошибки. Анна вздохнула во сне, на щеках грязные отпечатки сорванного скотча, прозрачные веки напухли от слез, будто глицериновые. У нее слабое сердце, анестезиолог робко возражал против второй операции, жирное животное, Хрипунов провел четыре, с минимальным допустимым интервалом, но, Аркадий Владимирович, позвольте, я не возьму на себя такой ответственности… А я и не прошу вас ничего брать. Просто делайте свою работу. Как его зовут-то все-таки? А-а-а… Илларион Гаврилович… Скороговорка для заик.
Она умрет раньше, чем поймет, что случилось. А я сделаю новую.
Анна лежала на боку, почти уткнувшись носом в скрипучий кожаный подлокотник, надо было подушку прихватить, тебе же неудобно, эй, ребенок, и мне неудобно, давай-ка подвинемся немножко, вот так. Хрипунов мягко, одной рукой повернул ее лицом к себе, привычно перехватило дух — господи, сколько гармонии, какая идеальная лепка… Утром в новостях скажут, скольких ты убила этой ночью. А, может, и не скажут. У Медоева ведь просто остановилось
Давай заведем котенка, пробормотала она, не просыпаясь, и, не просыпаясь же, попыталась улыбнуться, на нежной щеке — нежный рубец, отпечаток мертвой свиной кожи, сшитой маленькими руками проворных тайцев, она все позабыла, мама говорила — заспала — а кем была мамина мама, а мама маминой мамы? Откуда я вообще взялся, такой выродок, ей больше нельзя улыбаться, она не имеет на это права, никто не имеет на это права.
Только я.
Когда тело последний раз конвульсивно дернулось и затихло, в кабинет, пару секунд для приличия помешкав за дверью, мягко скользнул ангел-хранитель, все тот же коротконогий сутулый азиат, сорок с лишним лет назад принявший на свет новорожденного Хрипунова. Кабинет был абсолютно пуст — только тяжелые книжные шкафы да тяжелый запах. И кокон на сияющем медовым лаком паркетном полу — пустая неподвижная оболочка с черным, дымящимся, изуродованным лицом.
Ангел машинально посмотрел в верхний левый угол — там, где под самым потолком, в нимбе никем не примеченной пыли и паутины, должна была беззвучно метаться ошарашенная, помутневшая от страха, полукруглая, стремительная душа, никого не было.
Никого.
Ангел, тихо хрустнув мелодичными шейными позвонками, огляделся.
Пусто.
Все правильно. Все так и должно быть.
Он подобрал с пола прохладную телефонную трубку, несколько раз щелкнул пластиковыми кнопками и, устало смежив вежды и привалившись слабо мерцающим затылком к стене, замер, ожидая соединения.
Наконец, в трубке далеко, но отчетливо щелкнуло, и ангел, не открывая глаз, тихо доложил:
Он умер.
Кто? — не расслышали с той стороны.
Он. — Повторил ангел, и зрачки его, прямо сквозь полупрозрачные, рисовые, бледные веки полыхнули тусклым, багровым, нестерпимо концентрированным светом. — Он. Хирург.
И едва слышно прибавил:
— Бог.