Я – Беглый
Шрифт:
Мама скинула шубу. Она сняла несколько колец и браслетов и очень дорогое, золотое с камнями колье. Всё это бандиты побросали в простой мешок. Мать была совершенно спокойна. Она улыбнулась:
— Ребята, к вам просьба.
— Для вас, шо угодно.
— Вы взяли одно колечко, мужа подарок. Он это может неправильно понять.
— Та боже ж мий! Шо за беда. Поправимо.
И маме вернули кольцо. Когда же она собралась уже подниматься по лестнице, а лифт был, вероятно этими людьми, предусмотрительно отключён, один из них сказал:
— Пардон, мадамочка. Вы,
— На четвёртом.
— А тогда туфельки сымите. Пол не шибко холодный, и недалеко.
— Ты, лапоть! — возмущённо сказал ему товарищ. — Женщина по-человечески, а ты деревня, як со свинарника сюда явился. Не умеешь з людями. Я, мадамочка вас на руках донесу, не беспокойтеся.
Мама сняла туфли и оттолкнула его.
— На руках меня другие носят.
— И не робеешь?
— Нет.
— Добре. Иди, — со вздохом сказал этот человек. — А простудишься, на меня не вали! — со смехом уже крикнул он ей вдогонку.
И моя бесстрашная мама засмеялась ему в ответ. Она знала, однако, что весь этот спектакль мог пройти и совершенно по другому сценарию. Её проще было убить или хотя бы просто оглушить, чем разводить с ней антимонии. Может быть, впрочем, она им понравилась хладнокровием. К тому же мама тогда была красива.
Не смотря ни на что, я считаю своим долгом здесь повторить, что эти чудовищные уголовники были единственной категорией населения страны, открыто демонстрировавшей своё неподчинение людоедской власти. Неужто это само по себе ничего не стоит? Конечно, они сами были продуктом этой власти. Её детьми. Её доверенными лицами. Социально близкими. А всё же они в большинстве случаев не вступали в контакт с советской властью, не принимали её авансов. И вся эта всем известная тягомотина с перековкой, всё, что Шейнин писал, как завязывали они — враньё.
К этому моменту Толик работать уже не хотел. Он стал пропадать на день, на два, и на расспросы угрюмо отмалчивался. Однажды после такого отпуска он пришёл домой с температурой. Его уложили в постель. Этими вопросами ведала в доме бабушка. Через некоторое время она негромко позвала:
— Ида, Александр Николаевич! Зайдите.
Толик был весь, с ног до головы покрыт удивительно художественной, затейливой татуировкой в стиле барокко. И, конечно, всё это воспалилось. Положить его в больницу не решились, и еле выходили дома.
Он учил меня драться. Там были свои приёмы. Например, удар лбом в переносицу или челюсть (на калган). Был страшный удар одновременно двумя ладонями по ушам. Тут важна была синхронность — лопались перепонки, человек мог оглохнуть.
Однажды Толик, вероятно, не зная, как отвязаться от меня, взял меня с собой на квартиру, которая называлась хаза. Слова малина, я почему-то не запомнил. Там я увидел и услышал достаточно такого, что вполне могло сделать из меня совершенно взрослого человека. Одна молодая женщина посадила меня на колени со словами:
— Ой, до чего же еврейчик красивый. А пугливый, как козочка. А глаза, глаза, глядите, девки, аж как жаром обдают, — и она меня крепко поцеловала в губы, от чего у меня еле сердце
— Ты дома-то не звони. Не будь мусором, — сказал Толик.
Каждое лето мы уезжали в Крым, на Кавказ или под Таганрог к тёте Кате, которая там тогда жила у родни, и, кажется, даже муж её оказался жив после фронта. Накануне очередного отъезда Толик пропал совсем надолго. Отец позвонил в Городское Управление милиции, но его там нисколько не утешили. И он звонил даже в Обком. Безрезультатно.
Однажды под вечер наша новая домработница, Надя, вдруг закричала, глянув в окно:
— Толик стоит на той стороне с уркаганами!
Отец вышел. Но, перейдя на противоположную сторону улицы Энгельса, он никого там не увидел. Они исчезли. Как только он вернулся, они снова появились напротив наших окон. Выходила ещё мама, а потом вышла и бабушка. Они уходили.
— А если я выйду, они не уйдут, — сказал я.
— Верно, — сказал отец.
— Тебе не страшно, Мишутка? — спросила бабушка.
— Нет, — сказал я. — Я Толика не боюсь. Он меня любит.
Я перешёл улицу и Толик подхватил меня на руки.
— Как там… дома?
— Тебя все ждут, Толик. Все любят тебя.
Два человека рядом с ним молчали. Потом, дождавшись, пока Толик поставит меня на асфальт, один из них положил мне на голову тяжёлую руку.
— Пацан. Передай своему батьке, шо Толян придёт завтра утром. Бежи домой. Не бойсь.
Утром Толик пришёл, и они с отцом долго говорили о чём-то в кабинете. Толик сказал ему, что, если он не поможет ворам очистить эту квартиру, его обязательно убьют. Договориться с ними нельзя. К тому времени, как семья соберётся на курорт, у них уже должны быть ключи, потому что ломать такую дверь опасно, шуму много, и они не хотят зря рисковать. Кроме того, он хотят Толика проверить.
Отец отправил Толика в станицу, где председатель колхоза был его друг, а по станицам уголовники не ходили. Они боялись казаков. Затем он оформил все необходимые документы для того, чтобы отправить моего брата в Комсомольск-на-Амуре. По комсомольской путёвке. И Толик уехал. Ему едва исполнилось семнадцать. Это было не вполне законно, но для отца сделали. Из Комсомольска пришло два письма. В одном Толик писал, что хорошо устроился и собирается жениться. Во втором письме — он лежал в городской больнице, но чем болен не сказано. Просил выслать денег до востребования. Выслали деньги на адрес больницы, и отец связался с Главврачом этой больницы. Такого больного в больнице никогда не числилось.
Начались поиски, которые ничем до сих пор не кончились. Мои родители усыновили Толика, но фамилию ему оставили прежнюю Брагин. Анатолий Брагин. Если кто помнит такого человека, напишите. Только вряд ли. Был же всесоюзный розыск. Хотя, говорят, этот розыск — липа. Я его очень любил.
Уважаемый рав Авром Шмулевич! Я очень (наверное, слишком) эмоционально прореагировал на содержание одной из Ваших страниц в ЖЖ. Вы просили меня ответить не возгласом, а более развёрнуто и аргументировано.