Я – Беглый
Шрифт:
У птицы есть некое таинственное, почти божественное непонимание бессмысленной человеческой мясорубки. Это даже относится к тем зловещим воронам, которые кружат над яростным сражением. Они ждут кормёжки. Им неизвестны, непонятны и ненужны сумасшедшие порывы бесстрашных воинов, которые убивают друг друга во имя наживы, во имя правды (или отчаянно отстаивая неправду), во имя всевозможных умозрительных заблуждений и просто, потому что кто-то их туда пригнал на убой.
Птица в небе — мне часто представляется безысходным свидетельством моей неспособности уйти на свободу. В море,
Поэтому, признаюсь, хоть у меня много друзёй лётчиков, я не люблю авиацию. Зачем они туда летают? Они мешают ветру трубить.
У нас за форточкой вывесили к началу зимы кормушку и на нитке — кусок сала. Я просыпаюсь рано, часто сижу и смотрю, как воробьи, синицы, трясогузки, ещё какие-то маленькие, мне совсем неизвестные, прилетают и весело, хлопотливо пируют.
Только городские голуби как-то не похожи на других птиц, они очеловечились, совсем не похожи на лесных горлинок, в них много зла и лени — совершенно человеческие качества.
Птицы чужих к себе не пускают, я это много раз наблюдал, глядя, как альбатросы гоняют и клюют своего же собрата, которому моряки выкрасили крыло красной краской, суриком.
Но есть удивительная птица пингвин, которая любит ходить в гости. На 42 южной широте, у небольшого острова Кергелен, они плавают вокруг судна, хватая рыбные отходы. Можно привязать на шкерт корзину с кусками рыбы, внизу тяжёлая скоба, чтоб корзина тонула, и бросить за борт. Пингвин в корзину залезает, и его можно поднять на палубу. Он не станет выпрыгивать. Он совсем не боится и бродит по судну, часто забираясь в такие места, откуда его нелегко бывает вытащить. Он ведь не знает, что может человеку в голову прийти, на какую он идиотскую жестокость способен.
Огромные и свирепые хищные птицы — соколы, орлы, беркуты — всё равно отличаются от земных хищников. Не очень остроумная была идея, напяливать на орлов княжеские короны и в лапы им вкладывать мечи и скипетры. Такие пернатые слишком благородны для всей этой мишуры, выглядят в этом наряде униженно.
Когда уж я не смогу птиц наблюдать в небе — делать нечего, придётся умирать. Уныло будет без вольных птиц.
Хотя можно будет их вспоминать. Глаза зажмурить и вспомнить, как чайка парит.
У меня были друзья в Долгопрудной. Там большая психиатрическая лечебница и, кроме того, база института Сербского, то есть большое отделение судебно-психиатрической экспертизы. В семидесятые годы это было. И ребята мне предложили устроиться туда санитаром. В этом отделении, если я правильно вспомнил, платили 120 рублей в месяц за сутки через трое — это очень много тогда считалось. В смену выходило двое. Один санитар, как правило, спал, а второй просто прохаживался по палатам. Палаты без дверей, всё видно. Спрятаться негде. Нетяжёлая работа, если есть привычка быстро успокоить буйного.
И вот привозят
Одно время со мной там работал напарник — настоящий зверь. Звали его Вагиф, он был татарин. Лет сорока, очень сильный и злой, с вечно засученными по локоть рукавами белого халата, чтоб видны были мускулистые руки. Раз подходит к нему мальчишка, которого взяли за то, что он на чужом мотоцикле въехал в пивной ларёк. Тот парень был, больной на самом деле — не косил. И вот он Вагифу говорит:
— Вагиф, а у меня есть пятёрка. Давай с тобой выпьем. Сбегай.
— Давай. Только языкам не трепи никому, — и взял у парня пять рублей.
Проходит час, другой. Не идёт Вагиф за водкой. Сперва отговаривался, мол времени нет, и завотделением может усечь такое дело. А после и совсем стал отмахиваться от него:
— Да, пошёл ты на хер!.. Чего тебе от меня надо?
Прошло ещё какое-то время. Снова подходит экспертизник к санитару.
— Ну, ты чего в натуре? Не пойдёшь, отдай тогда деньги.
— Какие деньги? У тебя глюки. Откуда деньги у тебя могут оказаться? Тебе известно, что в экспертизу деньги не положено передавать? — положение этих людей в некотором смысле хуже, чем у заключённых, потому что им веры нет ни в чём.
Я гляжу, мальчишка сидит и плачет. И он мне всё рассказал. Кому было ещё пожаловаться? Я тогда подошёл к Вагифу и говорю:
— Смотри. Ты сейчас отдай парню пятёрку, и ничего не будет. А если только не отдашь ему сейчас, тогда вечером пойдём к станции ведь через лес, я у тебя пятёрку эту отберу, и что, если есть своего, тоже. А зубы начнёшь с утра пересчитывать, и можешь многих недосчитаться. Ты меня знаешь.
Подлец этот подумал, подумал. А я в то время ещё был не совсем в плохой форме. И он отдал пятёрку бедолаге этому. Рисковать не стал. Понятно, после такого случая они относились ко мне хорошо. И мне верили. И этот Юрка, с которого я начал эту историю, как-то подходит ко мне:
— Миш, будь человеком, позвони Таньке, спроси её, будет она меня ждать или нет. Меня ж признали уже. Можно сказать, что признали. Заведующий мне сказал. И ты ей передай.
Я позвонил этой девушке и передал, что Юрка просил.
— Миша, его неизвестно, сколько продержат в больнице. Может ещё дольше, чем на зоне. Срока ж не дают, а только перекомиссия раз в полгода. Взятка будет нужна, а взять негде. Я б за Юрку подохла, клянусь. Кроме него не знала я настоящего мужика. Он это знает. Но ты всё ж его спроси, я живой человек или, как он думает? Ты ему не говори, но есть тут один человек порядочный, хоть он мне, как рыбе зонтик, зато спокойный и солидный. Жить хочу, а не умирать каждый день из-за Юрки этого. Спроси, спроси, человек я или нет?