Я, Богдан (Исповедь во славе)

Загребельный Павел Архипович

На следующий день Выговский с Тетерей, с есаулом Демком, с войтом и атаманом привезли послу мое приглашение, послал я для него и своих коней самых лучших. Подьячий Козлов, прибывший в посольстве, впереди вез царскую грамоту, за ним ехал Унковский, а Выговский со старшинами сопровождали их для большого почета пешком до самого крыльца моего дома. Там Выговский просил послов пожаловать в светлицу, где у дверей встретил уже я сам с обоими сыновьями, генеральными старшинами и полковниками.

Унковский был мужчина в силе, примерно моих лет, лицо у него было открытое, глаза умные и внимательные, в богатой шубе, покрытой парчой в зеленых травах, да еще в высоченной шапке соболиной казался выше всех нас, но не подавлял

собою, а вел себя достойно и тихо. Понравился вельми мне этот человек, и, наверное, я тоже ему понравился, потому что не раз и не два еще он будет направляться ко мне с посольством, беря с собою и сына своего, чем-то вроде бы похожего на Тимоша, - так удивительно сближаются люди на этом свете.

Выступив на середину светлицы, Унковский передал мне царскую грамоту с красной печатью. Слева от меня стояли сыновья Тимош и Юрко, Чарнота и Выговский, старшины и полковники. Я принял грамоту, к печати приложился и поцеловал, потом дал поцеловать Чарноте.

После этого посол сказал мне и войску царское милостивое слово, то есть спросил о здоровье моем, полковников и всего Войска Запорожского православной христианской веры. За это царское милостивое слово все мы кланялись, и я тоже спросил от себя, от старшины и от всего войска о здоровье царском. После этого посол подал царские дары: мне три сорока соболей, один сорок за сто рублей и два по пятьдесят, гетманше две пары лучших соболей по тридцать рублей, сыновьям и ближним людям, старшинам и полковникам по паре соболей ценою по десять рублей - всего тридцать пар.

Порадовавшись царской ласке, я молвил, что теперь буду веселиться и угощать послов. Унковский сказал краткую речь, ссылаясь на царскую грамоту. Я распечатал ее и начал читать, как стоял, но не вслух, а потихоньку про себя. Царь не обещал пока военной помощи Войску Запорожскому, ссылаясь на то, что имеет с Польшей вечное докончание, то есть вечный мир, но надеялся, что его со временем изберут польским королем, и тогда обещал всяческое покровительство. Не царские это были слова, а боярские! Бедный, бедный царишка, как скажет о нем огнепальный протопоп со временем, но и я сказал бы то же самое, однако должен был сдерживать свое казацкое сердце, сжать зубы и набраться терпения, ибо для дел великих и вечных его нужно более всего.

Прочитав грамоту царскую, я поцеловал печать и передал Выговскому, тот тоже поцеловал и дал поцеловать Тимошу, после чего спрятал в своих писарских шкатулках.

Я поблагодарил за царскую ласку и пригласил послов на обед. Посадил Унковского и Козлова на скамью возле себя, старшины разместились напротив, я выпил первую чарку за здоровье царя и его семьи и велел стрелять из пушек за здравие государя. Когда ударила пушка, я встал из-за стола, снял шапку и промолвил: "Дай, господи, чтобы здоров был государь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси". Потом велел стрелять изо всех пушек, угощал послов нашими напитками и яствами, не забывая приправлять все это и словами, порой и укоризненными. Сказал, что ждем помощи от царя православного уже вон сколько, да не дождались и до сих пор, потому получили подмогу в битве за веру от басурманов. Говорил еще: недалек тот час, когда и басурманские и разных вер державы перейдут под руку восточного царя, - не знаю только, суждено ли мне дожить до этого времени. Говорил, что направлю еще и свое посольство к царю и снова буду просить защиты, ибо скорее языки людские назад повернутся и из затылка вырастать будут, чем шляхта снова над нами будет властвовать.

Унковский ответил уклончиво и осторожно, но я и не сердился на него, ибо сказано ведь: посол что осел - везет то, что на него взвалят.

Провожали Унковского с большой пышностью и почетом. Я подарил ему и подьячему Козлову по коню и луку с колчаном, просил отвезти царю серебряный золоченый кончер, но посол отказался,

потому что без царского указа не смел брать. Деньгами дано в дорогу Унковскому сто ефимков, из них московскими деньгами тридцать рублей, подьячему Козлову пятьдесят и их людям по тридцать ефимков. До Днепровского перевоза проехали с послами Тимош и Чарнота, полковники, есаулы, писари, сотники и атаманы с гетманской хоругвью, с литаврами и трубами.

С Унковским же снарядил я и свое посольство к царю, поставив во главе Федора Вешняка, давнего моего товарища, полковника чигиринского. Посылал в подарок царю коня, лук турецкий дорогой и седло роскошное, в своем письме к нему призывал объединить силы, писал: "А за таким совокуплением всего православия надежда на бога, что всякий неприятель на голову погибнет".

А между тем и далее оставался один против целого мира. Праведник не спасется, если не примет ложных клевет и напастей. Отмерено мне было полной мерой и клевет, и напастей, все должен был вместить в своем натруженном сердце, ибо был гетман, был Богдан. Жаль говорить!

Чем живут державы? Войной, торговлей, законами? Но в войнах поражения, в торговле - соперничество и обман, в законах - насилие и бессмыслица. Когда измельчается цель и назначение державы, мельчают и души людские. Для величия государству необходимо утверждение свободы и высокого человеческого достоинства. Нам не хотели давать свободы и не признавали достоинства, потому нужно было брать их силой. Народ никогда не хочет войны. Он хочет свободы, своей правды и своего разума. Иногда ждет этого целые века, да так и не дождется...

Я уже перестал ждать, когда дадут. Знал: надо брать самому! Закончилось прислужничество. Не будем больше слугами и у самого господа бога! Война так война.

Шла весна, а народ вынужден был браться не за плуг, а за сабли и мушкеты.

Вести наплывали отовсюду такие - коня бы с ног сбили, а я держался. Сейм назначил в помощь Вишневецкому двух региментарей - каштеляна бельского Анджея Фирлея и каштеляна каменецкого Станислава Лянцкоронского - не для защиты отчизны, а для возвращения утраченных украинских земель, сплывавших когда-то для шляхты молоком и медом.

В костелах ксендзы в своих проповедях упрямо повторяли слово "восток", ибо и рай ведь был на востоке, и Христа распяли лицом на запад, следовательно, молясь ему, мы должны смотреть на восток. Из уст в уста передавались вести о знамениях, которые предвещали близкую и неотложную войну с казачеством. В Баре в ясный день вышла из костела процессия мертвецов, завернутых в белые саваны с криками: "Отомсти, боже наш, кровь нашу!" В Дубно три креста, которые перед этим стояли повернутыми на восток к казакам, не разрушив фундамент, повернулись на запад, то есть отвернулись от казаков. В Сокале монах, молясь иконе божьей матери, услышал, что она сама просит бога за Речь Посполитую и обещает победу. Даже в Крыму были небесные знамения, которые ханские мюннеджимы истолковывали как предвещание победы панов над казаками и ордой: мол, одновременно на небе появились два месяца один полный, другой молодой, и полный надвинулся на молодого и уничтожил его, так католики уничтожат исламский полумесяц вместе с его воинством.

Богун и Нечай на подольском пограничье с трудом сдерживали разъяренное панство. Нечай, отвечая на похвальбу Лянцкоронского быть вскоре в Брацлаве, писал насмешливо: "Прошу в Брацлав, в мой дом на добрый мед, на куфу-другую вина. Имею для этого банкета и несколько штук арматы и пороха несколько бочек, - будете себе стрелять на здоровье".

На Волыни паны с оружием в руках возвращались в свои имения, "наводили порядки", вели следствие, кто был причиной подданства казакам, сажали людей на колы, снова напускали на землю нашу демонов жестокости и разрушения, разжигали огонь неугасимый.