Я больше тебе не враг
Шрифт:
Как неприкаянный мотаюсь по гостиной. Пытаюсь включить телек, но стоит только увидеть цветную картинку, как начинает стучать в висках. Выключаю, поднимаюсь с дивана, выхожу на крыльцо. Дождь по-прежнему идет, собака воет.
— Да какого черта? — я начинаю беситься.
Я ради чего притащил ее сюда? Чтобы вот так мотаться ночью, как говно в проруби, и не знать куда себя приткнуть? Хер бы там.
Я возвращаюсь в дом и поднимаюсь на второй этаж. Мы не договорили! Я не сказал и десятой части из того, накопилось.
Толкаю
В комнате нет окон, темень жуткая. Из света только то, что проникло следом за мной из коридора. Мне требуется пара минут, чтобы глаза привыкли и начали различать хоть что-то. Стол, кровать, кто-то на кровати.
Прислушиваюсь, пытаясь уловить дыхание и никак.
Она всегда спала, как мышка. Я помню, как просыпался посреди ночи, чтобы посмотреть на нее. Любовался, как дурак, радовался, что она у меня есть. Воспоминания об этом царапают с такой силой, что еле сдерживаю рычание. Завожусь моментально:
— Подъем! — и ладонью по выключателю.
Черт. Свет бьет наотмашь, выжигая сетчатку. Я жмурюсь, а потом и вовсе прикрываю глаза рукой, а зараза на кровати даже не шевелится. Ей по фиг, потому что отвернулась к стенке и с головой накрылась одеялом – один нос наружу торчит.
Это я как раненый волк мечусь по дому, а она преспокойно спит.
Сдергиваю с нее одеяло, а Таська только плотнее сжимается в комок и не открывает глаз. Издевается…
— Подъем, я сказал! — встряхиваю ее за плечо и тут же замираю, потому что даже через ткань чувствую жар.
Прикладываю ладонь к потному лбу и громко втягиваю воздух.
Она вся полыхает! Горячая как печка.
— Эй, — встряхиваю ее еще сильнее, и Таська сонно бормочет во сне. Не могу разобрать ни слова, — просыпайся.
Она неосознанно прижимает к себе подушку и едва различимо шепчет:
— Одну минуточку. Я…устала… — и снова проваливается.
Да вашу ж мать!
В этом закутке так душно, что тошнит, поэтому подхватываю ее на руки и несу к себе. Она даже не делает попыток протестовать или вырываться. Кажется, даже не понимает, что ее кто-то несет. Рука безвольно болтается, а голова падает мне на плечо.
То ли спит, то ли без сознания.
И я рад бы сказать, что мне похер, но это не так.
В моей комнате прохладнее и много воздуха. Я опускаю ее на кровать:
— Таисия, ты слышишь меня, — пытаюсь достучаться, но реакции нет. Она не откликается, не шевелится и, кажется, даже едва дышит.
Проклятье!
Вместо того, чтобы посадить ее на цепь и злорадствовать, я несусь вниз, пытаясь вспомнить, а есть ли хоть что-то в моей аптечке.
***
Ни хрена нет!
Дом новый, аптечка как у закоренелого холостяка – бинт, уголь да пузырь выдохнувшегося пероксида. Я не планировал тут ни болеть, ни тем более лечить кого-то.
Звоню парням:
—
В ответ секундное замешательство, к счастью, без вопросов «кому?» и «зачем?».
— Сейчас гляну.
— И у Лехи спроси. Может, у него что-то завалялось.
Спустя пять минут на крыльце раздаются тяжелые шаги:
— Все, что нашли, — Марат протягивает мне замызганный блистер парацетамола. При этом смотрит подозрительно, будто думает, что это я заболеть решил и сейчас в обморок повалюсь.
А это ни черта не я!
И он это понимает. Ничего не спрашивает, только кивает и молча удаляется, а я иду на кухню, наливаю стакан воды и возвращаюсь в комнату.
Таська все так же спит, но ее сон нездоровый и измученный. Бледная, с густыми подглазинами, но в то же время с малиновыми, температурными щеками.
Я злюсь на нее за эту болезнь, а еще больше на себя из-за того, что не могу просто остаться в стороне и наблюдать за ее мучениями.
Выдавив на ладонь одну таблетку, присаживаюсь рядом с ней и совсем неласково встряхиваю за плечо:
— Подъем.
Она что-то мурлыкает себе под нос, не открывая глаз и не приходя в себя.
— Надо лечиться.
— Нет…
Ее дурацкий протест еще сильнее выводит из себя, поэтому я подхватываю ее и вынуждаю сесть.
— Таблетку!
— Не надо, — Тася отворачивается, непроизвольно утыкаясь носом мне в шею. И в ответ на это у меня по спине бегут толпы мурашек. Сердце ухает куда-то в пустоту.
Слабая, как кутенок, беспомощная. И пахнет так, что кишки сводит. Тот самый запах, родной и уютный, от которого я раньше был готов урчать словно большой сытый кот. Я помню, как засыпал, прижав ее к себе и зарывшись лицом в шелковистые волосы. Дышал ей. А сейчас задыхался!
— Надо! — снова встряхиваю, вынуждая ее отстранится, — пей.
Она открывает мутные глаза. Смотрит на меня, но кажется, не узнает и снова пытается провалиться в сон. Я не позволяю ей этого сделать, разворачиваю к себе:
— Открой рот.
Мотает головой.
— Не вынуждай меня применять силу, — если потребуется против воли вложу ей эту пилюлю и заставлю проглотить.
— Мне нельзя, — лопочет так тихо, что я с трудом разбираю отдельные слова.
— Можно! Пей!
— Нельзя, — вяло сопротивляется она, снова пытаясь отвернуться.
Снова не позволяю, сдавливаю ее, стараясь не замечать того, насколько податливо тело в моих руках:
— Да с чего это вдруг?
Тася сонно моргает и шепчет:
— Аллергия.
— Это все лишь парацетомол. Нет у тебя на него аллергии. — не взирая на ее протест, я запихиваю таблетку в рот и даю воду, чтобы запить.
Она сдается и проглатывает, тут же обессиленно привалившись к моему плечу, словно ища поддержки и защиты. Уверен, что она даже не осознает этого. Мягкая как желе, и такая же безвольная.