Я бриллианты меряю горстями

Дышев Андрей Михайлович

– А ты не убежишь? – спросил он.

Дина ничего не сказала, повернулась и пошла по пригорку. Несколько секунд он видел ее спину, потом только голову, а потом пустой пригорок.

Идти за Диной напрямик было верхом безумства, но ему показалось, что возвращение по своим следам займет слишком много времени, на что, должно быть, и рассчитывала Дина. Гера решительно повернул к пригорку, с наступательным порывом шлепая кроссовками по грязи.

По болоту, оказывается, намного лучше было передвигаться бегом. Когда он бежал, кочки так и свистели под ногами. Теперь же они прогибались и тонули, как поплавки в минуты клева. Но для бега нужен был как минимум хороший старт с крепкой кочки. Пока Гера стоял, выискивая,

куда бы поставить ногу, болото медленно затянуло его по колени. С усилием выдернув ногу из жидкого капкана, Гера оперся на свой посох, но палка с треском переломилась, и он свалился в грязь плашмя.

В одно мгновение положение его стало настолько серьезным, что он сразу забыл обо всем на свете, вдохновенно посвятив себя борьбе за выживание. Он с опозданием извлек урок из своей ошибки и принялся разгребать руками жижу, пытаясь вырвать из ее холодной хватки тело. Как назло, рядом не было ни одного дерева, ни одной ветки, за которую он мог бы схватиться. Погружение в топь происходило очень быстро, намного быстрее, чем это показывают в фильмах. Уже через полминуты он плавал по горло в грязи, если, конечно, плаванием можно было назвать его трепыхание в стиле «Прощай, Муму!».

Он начал ругаться, чтобы не орать просто так, бессловесно. Если Дина еще не успела умчаться слишком далеко, его пируэты должны были ее заинтересовать и привлечь внимание. Несмотря на некоторый комизм положения, купание в болоте в рассветный час было сродни кошмарному сну, и Гера испугался так, как еще никогда в жизни, ибо очень ощутимо, очень реально представил себе конец своей жизни.

Метр за метром он проталкивал свое тело вперед, к пригорку, но до него было слишком далеко, а топь вытягивала силы намного быстрее, чем это сделала бы вода. Он не хотел думать о том, что уже обречен, что не сможет выбраться на сушу, что именно так, из-за своей самоуверенности и торопливости, в болотах гибнут люди, а когда глотнул болотной воды, ужас начал быстро сковывать его волю.

Он не помнил, что кричал. Руки и ноги потеряли чувствительность, и ему казалось, что он вовсе перестал работать ими, борясь за жизнь, что уже ничего не остается, как отдать себя во власть жестокой судьбе и медленно уйти с головой в черную бездну, и там, раскрыв рот, давиться жижей, глотать ее, втягивать ее в себя с последним вздохом, а потом, ослепшим и оглохшим, биться в агонии, хватаясь за угасающее в сознании «я».

Наверное, так бы и произошло, если бы вдруг откуда-то сверху на него не свалилась сухая и голая береза. Ствол едва не огрел его по голове, упав в воду совсем рядом. Ветки кроны плетями стеганули по поверхности болота и по его лицу. Казалось, все клетки его тела, кроме мозговых, ринулись на этот спасительный ствол. Он не думал о том, чудо это или обыкновенное везение, он вообще ни о чем не думал и, ухватившись за ствол, ломая ветки, стал вытягивать тело из тисков. Так, перебирая руками, он полз к спасительному берегу и, когда почувствовал под собой земную твердь, упал плашмя в траву, раскинул руки, чтобы не выпустить этот замечательный берег из объятий, и лежал долго, не в силах пошевелить рукой или ногой.

Удовольствие ни с чем не сравнимое – быть помилованным, когда над головой уже свистит топор. Гера мелко, по-козлиному, смеялся и мял руками траву. Потом перевернулся на спину, и слезы, скатываясь к ушам, стали щекотать, как жучки.

Он сделал над собой усилие и сел. Над круглым болотцем, совсем маленьким и с виду нестрашным, плыл плоский, как разделочная доска, туман. Верхушки елей засветились красным светом восходящего солнца, словно были раскалены в огне. Лес наполнился пением птиц.

Его ладонь невольно гладила тонкий ствол березы, свалившейся, как божий дар. Он проверил, на месте ли серебряный крестик. Потом опустил глаза и понял, что Бог здесь ни при чем.

На месте излома были

отчетливо видны свежие следы топора.

* * *

Был такой фильм: какого-то пресыщенного миллионера за его же собственные деньги разыграли так правдоподобно, что он раз десять всерьез прощался с жизнью. Потом он нечаянно выстрелил в собственного брата, потом бросился с небоскреба, чтобы свести счеты с жизнью, но упал на приготовленную подушку. В итоге миллионер был очень рад, что все это вновь оказалось розыгрышем.

«Странный миллионер», – думал Гера, вспоминая тот фильм. Если бы ему по пути из болота домой попался остроумный шутник, благодаря которому Гера простился и снова встретился с жизнью, то физиономия шутника вскоре стала бы напоминать отбивную, щедро сдобренную перцем и солью. Возможно, Гера поступил бы так и с Диной, игнорируя ее женское начало, столь ею ненавистное.

Он был страшен внешне и внутренне, бредя по туманному лугу домой. Недавно скошенная трава, еще не увядшая, влажная и гибкая, наматывалась ему на ноги, мешая идти. Время от времени Гера нагибался, хватал с покоса клок травы и, как мочалкой, вытирал ею грязь с одежды. Это было совершенно бесполезное занятие, одежда пришла в полную негодность, и спасти ее могла только основательная стирка в реке. Но у Геры не было никакого желания идти к реке, откуда начались все злоключения сегодняшней ночи. Суеверие – это не голое убеждение. Это личный опыт общения со злом. Гера стал суеверным сразу и безоговорочно. На походах к реке ночью он поставил большой и тяжелый крест.

Не желая видеть болото даже издали, он не пожалел ног и сделал большой круг, обходя поганый лес с его кикиморами по гречишному полю. Его знобило. Зубы клацали, выбивая дробь. Гера прижал руки к груди, втянул шею, словно черепаха, увидевшая орла. Чтобы уменьшить трение бедер об одеревеневшие штанины, он широко расставлял ноги, словно матрос, идущий по палубе во время шторма. Вид у него, конечно, был весьма своеобразный. Он мечтал отомстить всему миру за все те издевательства и унижения, которые ему пришлось пережить. Но сильнее того он хотел добраться до дома, снять с себя эту гадкую одежду, нагреть в ведре воды и, сидя на деревянном полу веранды, поливать себя из ковшика.

Только ожидание этого райского наслаждения придавало ему сил. Он пересек поле и вышел на грунтовку, идущую вдоль лесополосы, за которой пряталась железная дорога. Пыль, прибитая росой, налипала на его кроссовки, добавляя им веса. Он смотрел себе под ноги, низко опустив подбородок. Так легче было сохранить тепло на груди. Туман колыхался вокруг него густой пеленой. Гере казалось, что его уши забиты ватой. Внезапно он почувствовал, что находится в этом безмолвном мире не один.

Он остановился как вкопанный, глядя на заросли молодой рябины словно через матовое стекло. Спиной к нему, приседая, наклоняя в сторону тонкие стволы, медленно пятилась спиной Ламантина. Их разделяло не больше двадцати шагов, и Геру удивило то, что женщина до сих пор его не увидела.

«Почему она? Почему Ламантина?» – подумал он, не веря своим глазам, и, желая застать женщину врасплох, подошел к ней на цыпочках и встал в двух шагах позади. Ламантина продолжала пятиться прямо на него, все так же приседая, качая из стороны в сторону головой, повязанной белым платком; она тяжело дышала, ее красные резиновые сапожки, отмытые росой, пронзительно блестели в тумане и были во всем обозримом пространстве единственными носителями цвета.

Двигаясь таким образом и продолжая жизнерадостно шпионить, Ламантина наконец наехала крупом на Геру, взвизгнула и неожиданно резво отскочила в сторону. Стремительно повернувшись, она увидела его во всей красе и, жалобно заскулив, стала пятиться уже в другую сторону. Она была испугана в той запредельной мере, когда человек не способен на какой-либо осмысленный поступок.