Я буду любить тебя...
Шрифт:
Мы подошли к краю причала, и он спустился по лесенке в свою шлюпку, лениво качавшуюся на приливной волне. Гребцы отвязали причальные тросы от свай, и между нами начала медленно расширяться черная полоса воды. У меня за спиной, в доме, вдруг ярко вспыхнул свет: мистрис Перси, как обычно, транжирила добрые сосновые факелы. Перед моим мысленным взором предстала картина: комната, освещенная множеством огней, и в этом розовом сиянии, в большом резном кресле, держась очень прямо, сидит красавица, которую свет называет моей женой, а сзади прислужница-негритянка и белом тюрбане обмахивает ее веером. Должно быть, Ролфу представилось то
— Рэйф Перси, ты счастливчик, самый верх на колпаке Фортуны! [33] — крикнул он мне.
Я с горечью рассмеялся, он же наверняка приписал этот смех самодовольному торжеству по поводу привалившего мне счастья: ведь сейчас, пройдя по темному берегу, я вернусь в сверкающий огнями дом, к его блистательной жемчужине. Он помахал мне на прощание рукой и вместе со своей лодкой исчез в сгустившихся сумерках. А я воротился в дом к мистрис Перси.
Она все так же сидела в большом кресле, скрестив на подушке изящные ноги, сложив руки на коленях, и завитки ее темных волос колыхались в такт взмахам веера, касаясь высокого гофрированного воротника. Я пересек комнату и, оборотившись к ней, прислонился спиной к подоконнику.
33
Перефразированная цитата из «Гамлета» У. Шекспира. «Гильденстерн: По счастью, наше счастье не чрезмерно: Мы не верхи на колпаке Фортуны», (пер. Б. Пастернака)
— Меня назначили депутатом от проживающей в округе сотни жителей, — сказал я отрывисто. — Палата депутатов собирается на следующей неделе. Я еду в Джеймстаун и останусь там на некоторое время.
Она взяла у негритянки веер и начала неторопливо обмахиваться. Потом спросила:
— Когда мы едем?
— Мы? — повторил я. — Я собирался ехать один.
Веер упал на пол. Раскрыв в изумлении глаза, она воскликнула:
— Как, вы хотите оставить меня одну? Оставить меня одну в этих лесах, на милость индейцев, волков и этого сброда — ваших слуг?
Я улыбнулся.
— С индейцами у нас мир, в лесах навряд ли сыщется волк, который смог бы перескочить через этот палисад, а слуги слишком хорошо знают своего хозяина, чтобы посметь оскорбить свою хозяйку. Тем более что за главного у них я оставляю Дикона.
— Дикона! — вскричала она. — Ваша старая кухарка немало порассказала мне о Диконе! Игрок, бандит, отъявленный головорез — вот что такое этот Дикон!
— Не спорю, — отвечал я. — Но он мне предан. Я могу ему доверять.
— Зато я ему не доверяю, — парировала она. И повелительным тоном добавила: — Я хочу поехать в Джеймстаун. Этот лес мне наскучил.
— Я должен подумать, — невозмутимо отвечал я. — Возможно, я возьму вас, сударыня, а возможно, и нет. Я еще не решил.
— Но, сэр, я желаю ехать!
— А я, может статься, пожелаю, чтобы вы остались.
— Вы грубиян!
Я поклонился.
— Вы выбрали меня сами, сударыня.
Она вскочила, топнув ногой, повернулась ко мне спиной и, схватив со стола цветок, принялась обрывать с него лепестки. Я же вытащил из ножен шпагу и начал полировать клинок, счищая чуть заметное пятнышко ржавчины. Минут через десять я поднял глаза, и с другого конца комнаты прямо в лицо
— Мы не можем позволить себе ссориться, ведь правда? — вскричала мистрис Джослин Перси. — Право, жизнь в этой глуши и без того печальна. Весь день одно и то же — деревья да река, и не с кем словом перемолвиться! И я ужасно боюсь индейцев! Что, если, пока вы будете в отъезде, они меня убьют? Вспомните, сэр, вы ведь поклялись перед священником, что станете меня защищать. Вы же не оставите меня на милость этих дикарей, не правда ли? И я смогу поехать в Джеймстаун? И хочу сходить в церковь. Хочу побывать в доме губернатора. И мне столько всего нужно купить! Золота у меня вдоволь, а приличное платье только одно — вот это. Вы ведь возьмете меня с собою, да?
— Женщин, подобных вам, в Виргинии нет, — сказал я. — Если вы в вашем наряде и с вашими манерами появитесь в городе, там сейчас же пойдут разговоры. Между тем корабли в Джеймстауне не редкость, одни приходят, другие отплывают, а Ролф не единственный, кто бывал в Лондоне.
Искорки смеха в ее глазах вдруг погасли, улыбка сошла с губ, но все тут же вернулось на свои места.
— Пусть говорят, — промолвила она. — Мне это безразлично. Не думаю, что капитаны кораблей, купцы и искатели приключений так уж часто обедают в обществе милорда епископа. Этот варварский лесной край и тот мир, который знаю я, так далеки друг от друга, что обитатели одного не беспокоят обитателей другого. И этой ничтожной деревушке, Джеймстауне, я буду в безопасности. К тому же вы, сэр, носите шпагу.
— Моя шпага всегда к вашим услугам, сударыня.
— Стало быть, я могу поехать в Джеймстаун?
— Да, если таково ваше желание.
Глядя на меня своими блестящими глазами, держа в одной руке розу и легонько постукивая себя ею по смеющимся губам, она протянула мне другую руку.
— Можете поцеловать ее, сэр, если пожелаете, — произнесла она с нарочитой важностью.
Я встал на колени, поцеловал тонкие белые пальцы, и через четыре дня мы отправились в Джеймстаун.
Глава VI
В которой мы едем в Джеймстаун
Мы пустились в путь верхом рано утром. Я ехал впереди, мистрис Перси — у меня за спиной, на седельной подушке, Дикон сзади на гнедой кобыле. Негритянку Анджелу и дорожные сундуки я отправил по реке.
Одно удовольствие — ехать на хорошем коне по зеленому лесу, когда все в нем дышит утренней свежестью. На каждой веточке сверкал бриллиантовый убор, мокрые листья, стоило лишь до них дотронуться, проливали на нас жемчужный дождь. Лошади грациозно ступали по папоротникам, мху и пышной траве; из туманной фиолетовой дали на нас, замерев, смотрели олени, воздух был полон звонким щебетом птиц, верещаньем белок, жужжанием пчел, и солнце, проникая сквозь густые кроны деревьев, щедро сыпало на нас золотую пыль.
Мистрис Джослин Перси была весела, словно ясное летнее утро. Прошло уже четырнадцать дней, с тех пор как мы встретились, и за это время я обнаружил в ней втрое больше различных настроений. Она могла быть веселой и приветливой, как утро, мрачной и мстительной, как грозы, нередко гремевшие днем, печальной, как вечерние сумерки, величавой, как ночь, словом, представала во множестве самых несхожих расположений духа. И еще: она могла быть по-детски откровенной — и все же ничего о себе не рассказать.