Я был адъютантом генерала Андерса
Шрифт:
Во Львов прибыл поздно, около восьми часов вечера. На вокзале было полно пассажиров. На улицах происходило такое же оживленное движение, как перед войной. Пошел к знакомым, у которых жил до отъезда из Львова, на улицу Калечу, 24, к Бонковским. Здесь также, как в Коломые, меня забросали бесконечным числом вопросов. Не могло быть и речи, чтобы идти куда-нибудь искать ночлега. Меня оставили и устроили, как когда-то.
Итак, я снова во Львове.
На следующий день вышел в город, в тот город, который хорошо знал еще со времен школьных экскурсий, а также по тому времени, когда проходил службу в 12-м уланском полку. Теперь все рассматривал с интересом. То же движение, те же лица и сплошь да рядом хитрая, понимающая улыбка на губах львовских «бацяров».
Побродив немного
С этой точки зрения члены подпольного руководства мало чем отличались от любого завсегдатая кафе, склонного всегда оперировать миллионными армиями и особыми сведениями. Каково же было разочарование моих слушателей, когда я им в осторожной форме показал всю правду о нашей жизни в эмиграции. Я рассказал о том, что ни в Румынии, ни в Венгрии нет никакой нашей армии, рассказал и о том, как все происходило во Франции и с каким багажом наше правительство переехало в Англию. Конечно, я не сказал о происходивших закулисных интригах различного рода. Этого в данный момент они и не поняли бы, да в этом и не было необходимости. Старался внушить им лишь то, что было ясным за границей каждому: война продлится еще верных несколько лет, поэтому мы должны сейчас искать новые политические пути. Должен отметить, что хотя я сообщал им вести, диаметрально противоположные тем, которые доходили до них раньше через курьеров или по письмам, все же моя информация, принятая сначала, по правде говоря, с некоторой сдержанностью, вызвала доверие. В этом мне помогли сводки радио, совершенно ясно излагавшие общее положение. Я несколько раз подчеркивал необходимость создания из всех политических группировок единого политического руководства, чему Сикорский придавал большое значение.
Хуже обстояло дело с военными деятелями, так как на этом участке существовала страшная раздробленность на множество самостоятельных групп и группочек. Было неизвестно, кто кого слушает, кто кому подчиняется. При этом имелось немало самозванных руководителей. Одни не верили другим, а порой вступали между собой в борьбу. Их контакты с Парижем были очень слабыми, из-за чего они не могли связаться с верховным командованием, а с Лондоном вообще не имели связи.
Значительной частью Союза вооруженной борьбы (СВБ) на территории Львовского округа руководил майор Зигмунд Добровольский. С ним я тоже имел несколько встреч, во время которых разъяснил ему точку зрения Сикорского. С другой частью СВБ, руководимой майором Мацелинским, имевшим официальный мандат из Парижа на Львовский округ, я тоже установил связь.
Мне удалось также удачно встретиться со всеми, с кем было поручено. Я старался выполнить все поручения Сикорского, а его приказы и инструкции передать. Обстоятельно проинформировал участников организаций о том, что происходит за границей, в частности в области международной политики. В то же время я не мог проследить за выполнением инструкций и осуществлением планов Сикорского, так как моя работа неожиданно была прервана. Через несколько дней после прибытия, 6 августа 1940 года я был арестован во Львове органами НКВД.
Предполагаю,
Военный атташат, получив через второй отдел указание о том, чтобы я был направлен на Ближний Восток и чтобы наши учреждения не помогали мне при переходе границы в Польшу, через командование СВБ, подчиненное Соснковскому и сотрудничавшее с атташатом в Румынии, узнал, что я нахожусь во Львове. Он направил в штаб верховного командования в Лондоне донесение, о том, что я во время перехода границы был ранен и, вероятно, умер или арестован. Одновременно с отправкой этого донесения передали указание командованию СВБ во Львове о том, чтобы на меня донесли советским органам.
Сразу же после разговора с адъютантом майора Мацелинского и одним из чинов командования СВБ Тельманом — я был арестован. О том, что меня выдал Тельман, я узнал уже в Москве от органов НКВД, а затем от Бонкевича в штабе нашей армии в Бузулуке, где Тельман рассказывал об этой истории.
Это был, конечно, подлый способ, но, как я уже говорил, применяемый довольно часто. Впрочем, санация не брезговала ничем. Я был не первый и, наверняка, не последний, от которого избавились таким образом. Мне, например, известно что майор Домбровский, переходивший как курьер из Польши в Париж, противниками Сикорского был выдан в Югославии местным властям по спровоцированному обвинению, будто он подозревается в работе на Германию. Майор Домбровский полгода пробыл в тюрьме в страшных условиях пока не узнали, где он находится и не вызволили его. Подобная вещь произошла значительно позже, в 1943 году еще с одним курьером, которого, собственно, из-за какой-то личной неприязни обрекли на смерть и чуть было не привели приговор в исполнение. Он остался жив лишь потому, что я, зная, почему он осужден, не допустил исполнения приговора. Тем не менее он просидел в заключении в Палестине три года.
После ареста меня привезли в Москву в тюрьму на Лубянку, где находился одиннадцать месяцев, вплоть до заключения июльского польско-советского договора.
Советские органы по имеющемуся у них доносу хорошо знали, что я прибыл из Парижа как курьер Сикорского. Находясь в тюрьме в Москве, я несколько раз разговаривал с представителями власти на тему польско-советских отношений и дважды по этому вопросу писал Сталину.
В это время Германия находилась в зените своего могущества. Это был период самых крупных успехов фашистов, и могло казаться, что их стремление господствовать над миром будет осуществлено. Это был год самых больших побед и вместе с тем год самой большой слабости Англии. Может быть, никогда во всей истории Англия не была такой слабой, как в те памятные 1940–1941 годы. Она была по сути одинокой, с небольшой армией, без каких-либо серьезных военных сил, способных сразиться с немецкой мощью.
Поражение Англии, а вместе с нею и ее союзников, казалось неизбежным. Все в огромном напряжении ожидали чего-то, надеялись, на какое-то событие или чудо, которое изменило бы ход военных действий и почти неизбежное поражение превратилось бы в победу.
Даже самый большой оптимист в Англии в 1940–1941 годах не мог себе представить, каким образом Англия может победить Германию. Самый большой пессимист в Германии не мог бы себе представить бело-красного знамени, водруженного рукой польского солдата над стенами рейхстага в Берлине.
Но все же наступил тот памятный в истории день 22 июня 1941 года, который решил судьбу войны.
В своем конечном результате неизбежное поражение превратилось в победу.
В Москве
10 августа 1941 года был для меня таким же тюремным днем, как и каждый из 337 дней, проведенных на Лубянке в Москве. Я уже знал, что подписан польско-советский договор и что нас будут освобождать из заключения. Ожидал, когда наступит мой черед.